ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Вспомнив хитрую усмешку старика-китайца (резная статуэтка, стоявшая на верхней полке посудного шкафа), жест его – палец к губам, – тсс! никому! никогда! – я снова вернулась к “Китайскому Соловью”.
Вроде бы что в нём? – эстетская вещица, декоративная стилизация, но в этом причудливом гобелене…
…Ожили и заговорили, перекликаясь, легенды древнего Китая.
…Распахнулись “Ворота Ста Печалей” Р.Киплинга, предвосхищая знакомый орнамент:
«В одном углу стоял Фунчинов идол – почти такой же безобразный, как и сам Фун Чин, - и под носом у него всегда тлели курительные свечки, но когда трубочный дым густел, запаха их не было слышно.
…каждому из нас всегда давалось по циновке и по ватной подушечке в шерстяной наволочке, сплошь покрытой чёрными и красными драконами и всякими штуками…
После третьей трубки драконы начинали двигаться и драться. Я смотрел на них много-много ночей напролёт. Так я определял меру своему курению, но теперь уже требуется не меньше дюжины трубок, чтобы принудить их зашевелиться…»
…Запел “Соловей” Г.Х.Андерсена.
Несмотря на щемящую грусть этой сказки, она всё-таки счастливая: соловья услыхали все. Смерть, внимая ему, тоскует по своему саду и покидает императора; больной император выздоравливает, а скромный певец щедро вознаграждён:
«Ты уже вознаградил меня раз и навсегда! Я видел слезы на твоих глазах в первый раз, когда пел перед тобою, - этого я не забуду никогда! Слёзы – вот драгоценнейшая награда для сердца певца…»
Но для героя «Китайского Соловья» – гладильщика Чана песни соловья звучат напрасно, их услышать ему не дано.
Призыв статуэтки-принцессы, её мольбы-заклинания “Ты помнишь? ты помнишь?” так и погасли, не дойдя до сердца Чана, который не поднимает головы, склонившись над утюгом. Но дело не в его сверхзанятости, – он просто не хочет слышать, он боится этих звуков, он страшится – вспомнить!
Девушка-принцесса смолкает, вновь превращаясь в неподвижную статуэтку.
Соловей еще пытается пробудить мёртвое сердце Чана, его душу – “пепел погасший” от этой жуткой летаргии с утюгом в руках, но бесполезность попытки убивает его песню, он сам начинает забывать слова – что-то было давным-давно, почему-то сердце болит и сейчас, но не помню… полузабыл… забыл… осталось только: “Весна пришла насовсем… Весна пришла насовсем…”.
На этом всё обрывается.
__________________________________________________
Вэчел Линдзи (1879-1931)
КИТАЙСКИЙ СОЛОВЕЙ
(1917)
Песня на китайском гобелене.
Посвящается С.Т.Ф.
– Хорошо... – произнёс он.
– Чанъ, дружище, – сказал я ему, –
Сан-Франциско давно погрузился во тьму.
Жизнь замерла… Город беспечный спит,
А ты всё стоишь у гладильной доски.
Настенных часов леденящий звук –
Всхлип! – значит, пройден ещё один круг.
Это время кошмаров и страхов ночных…
Не лучше ль уснуть и не знать о них?
– Чанъ тебе тайну откроет, – пойми –
Сейчас оживёт восхитительный мир,
Где в зелёной листве всю ночь напролёт
Из Шанхая бессмертная птичка поёт.
Молвив так, он пахучие свечи зажёг,
И в углу шевельнулся надменный божок,
На запястье его встрепенулась тотчас
Неприметная птичка… И песнь полилась,
Серой маленькой птички песнь полилась:
«Где любимая, где принцесса,
Что возвысила Чана над всеми царями земли?..»
Струйки дыма в гладильной вились и ползли…
Вздрогнул снова божок. У него на груди
Вдруг проснулась собачка, разбередив
Громким лаем спирали над белым столом,
Где мерцал и клубился туман…
На столе – китаянка царских кровей
С колдовским, цвета чайной розы, лицом,
Позабыв свой титул, гордыню и сан,
Отвела вуаль, обвивавшую стан,
Улыбнулась лукаво Чану и мне.
Стены раздвинулись, ночь расцвела,
Луна отражалась на глади стола.
Только Чанъ, хладнокровно невозмутим,
Водил и водил утюгом своим.
И пропела она занятому Чану:
«Ты позабыл?..
Что давно, много столетий назад,
Твоею возлюбленной я была там,
Где волны к китайским бегут берегам.
В городе дивных павлинов мы торговали зерном,
Город дивных павлинов стоял на песке золотом,
Город дивных павлинов стоял на песке золотом…
Когда безумный мир лил человечью кровь,
Меняя камень первобытных топоров
На металлическое лезвие меча,
В Китае – под шатром дерев
Мы пили чай, и волн напев,
Лаская слух, нам сладостно звучал.
Крылья порхали, звуки лились –
Наши сердца для любви отворил
Скромный певец, что весь мир покорил…
Ты помнишь? – много прошло веков…
Мир принадлежал только нам… Ведь ты был рождён,
Чтоб золотой унаследовать трон
Страны, распростёртой у твоих ног.
Детьми династии Хань каждый гордиться мог:
Мы резали по нефриту, пряжу плели из шелков,
Читали премудрые книги минувших веков…»
«Да, я помню, я помню:
Весна пришла насовсем,
Весна пришла насовсем». –
Китайский пропел Соловей.
Я, словно зачарованный, видениям внимал,
Хотя всю улицу фонарь, качаясь, освещал,
Хотя уже забрезжил день в предутренних лучах,
Хотя я знал, что в прачечной служил
гладильщик Чанъ…
Но меркли в сознанье дороги, вокзалы,
Башенный бой в переулках тонул,
Тучи причудливо пересекали
Долины, пруды, листья лотоса… Вдруг
Огромный светляк, мерцая, вспорхнул.
И девушка, нежным лицом заалев,
Раскрыла веер, сложила веер,
К Чану простёрла руки, произнесла нараспев:
«Ты помнишь? –
Столетья спустя
Из рдяного камня был храм возведён.
Ты помнишь
Малюток-детей
С фонарями, сиявшими светом луны? –
Из дальних провинций великой страны
Пришли они славить наш трон.
Великолепьем и пышностью
Всех восхищал он.
Длиннобородые старцы
Около нас восседали близко, кланялись низко,
Каждый пророческим взглядом истину постигал.
«Вы праведно жили…» – позже Конфуций сказал.
Крылья порхали, звуки лились –
Наши сердца для любви отворил
Скромный певец, что весь мир покорил…
Ночью трели оборвались.
Дети,
Крестьяне
И мудрецы –
Все разошлись.
И только для нас вновь зазвенел голос певца.
Мы были одни, легко и возвышенно
наши парили сердца.
Моё серебристое имя, моё серебристое имя,
Моё серебристое имя – ты помнишь? –
Споря с бушующим морем, ты повторял без конца».
Не повернулся гладильщик к ней,
Склонившись к доске, всё водил утюгом.
Но она была и хитра, и умна. –
Вместо Чана пропел Соловей.
«Дорогая… любимая… милая…» –
Китайский пропел Соловей.
…………………………………………..
Мрачный идол, который таился в углу,
Хмурясь, сдвинул складки лица,
Разорвал хриплым рёвом ночную мглу,
Заглушая голос певца:
«Оглянись в глубь веков, обернись!
Слушай, – катятся волны на пирс!
Слушай звоны серебряных брызг!
Слушай шторм и грозу!
Слушай гонгов священных призыв!
Магией музыки объединив
Гулы и ритмы, – волны несут
Старых заклятий мотив:
«Драконы Китая, драконы
В красных искрах, в искрах зелёных;
О драконы Китая, драконы…»
Смолк божок… Тогда девушка снова
Обратилась к Чану, промолвив:
«Ах, неужели, нашей зари ты бирюзу позабыл?
Бархат травы, над которой стелился туман и стыл?
Мрачного идола заклиная, ему поклонялись мы,
И Бог Драконов услышал, услышал наши мольбы.
С плещущих в небе дворцовых знамён
Радугой пенной склонился он.
По зову печали тоскующих слов
Предстал перед нами властитель штормов –
Волшебный Дракон чародейства и снов.
Высоко устремилась наша мечта…
На горбатой дуге расписного хребта
Мы неслись к ущельям Драконовых гор,
В край скалистых вершин, водопадов, озёр,
В тот священный дом, где мы родились
И с крыла наклоняясь, смотрели вниз –
Там драконы неслись, свет нездешний мерцал,
А в сердце моём Соловей распевал.
Старинные рифмы туман озарял,
И мы, опалённые древним огнём,
Были с тобой в этот миг вдвоём.
Когда ты ладони, следы моих ног целовал
И плакал, что боль остаётся в сердце твоём,
Как в радуге капель меня называл
В тумане под пенным дождём?»
«Печаль и Любовь, Красота и Любовь». –
Китайский пропел Соловей.
«Печаль и Любовь, Красота и Любовь». –
Китайский пропел Соловей.
Вновь зазвучала песня божка:
«Пепел погасший – Чана душа,
Остывшее сердце, ты помнишь? –
Когда ты покинул гавань,
Десятки тысяч пиратов –
Разбойничий род –
Напали на мирный порт.
Носы кораблей их расцвечены были сотней всевидящих глаз,
Чтобы просторы морей и небес бороздить, никого не страшась.
Но – чародей и всесильный маг, –
Я берег родной отстоял.
Длань простирая, на корабли я устремил свой взгляд
И гневом грозных очей потопил
страшные вражьи суда.
Вновь невредимо прочны власти могучей врата,
И глубоко на дне, где колышет траву вода,
Лежит, в смолу янтаря вмурован, каждый пират,
Лежит, в смолу янтаря вмурован, каждый пират…»
После молвила девушка птице с мольбой:
«Соловей, помнишь день возвращенья домой?
Доброй вести посланник, пернатый гонец,
Ты летел с острых пиков в далёкий дворец.
По звенящей тропе за тобою вдогон
Нас помчал всемогущий и грозный Дракон
В город, который гордый божок
Огоньками цветными зажёг.
Там, в реках пурпурных, сверкали рыбы
Жемчугом, золотом и серебром.
Там, в реках весёлых, играли джонки
Жемчугом, золотом и серебром,
И в заводях рек соцветия лилий
Манили золотом и серебром,
И колокольчики звякали тонко
в саду городском…
Минуя лаковый свод
Государственных черных ворот,
Добрый правитель Чанъ
С возлюбленной шёл вперёд.
Шествовал рядом пенный Дракон,
Сиял перламутром его венец;
И, ореолом зари коронован, их вёл за собой певец.
Воины и мудрецы внимали летящему гимну,
Над золотым побережьем звенела песня твоя
В столице священной Хань,
в городе дивных павлинов,
В столице священной Хань, в городе Соловья,
В городе Соловья…».
А затем, серые крылья подняв, опустив,
Защебетал Соловей смутно-знакомый мотив,
Стараясь напевом странным всё объяснить,
И песня долго лилась, будто из кокона нить,
Взывая напрасно в тумане густом
К тому, кто согнулся над утюгом:
«Я позабыл
Драконов твоих,
Великих и добрых в славных делах.
Ворота дворца – пыль столетий седых…
Припоминаю –
В далёких веках
Сердца героев не ведали страх.
Вольные волки жили в лесах.
Овцы щипали траву на лугах.
Птицы гнездились на деревах,
В миндальных, тутовых, хвойных ветвях…
Жизнь пробегает, и радость проходит.
Человек, словно факел, прогорает золой…
Только и помню: за годом следует год,
Май и июнь сменяются тусклой зимой,
Мёртвый декабрь, и снова весны черёд.
Кто разорвёт видений дурман?
Жизнь – это ткацкий станок, плетущий обман…
Но я помню… я помню, –
В призрачно-переплетённых,
Тенистых рощах зелёных,
Лица влюблённых
Клонились друг к другу,
Слова пылали у губ.
В сердце моём отзывался эхом
Их раскалённый гул.
“Любимая!.. О любимый!..” –
Они повторяли друг другу
И, кажется, говорили, что миновала беда…
И, кажется, говорили,
что мир наступил навсегда…
Одно только помню:
Весна пришла насовсем…
Весна пришла насовсем…» –
Китайский пропел Соловей.
_________________________________________________
Vachel Lindsay (1879 – 1931)
THE CHINESE NIGHTINGALE
(1917)
A Song in Chinese Tapestries
Dedicated to S.T.F.
“How, how,” he said. “Friend Chang,” I said,
“San Francisco sleeps as the dead –
Ended license, lust and play:
Why do you iron the night away?
Your big clock speaks with a deadly sound,
With a tick and a wail till down comes round.
While the monster shadows glower and creep,
What can be better for men than sleep?”
“I will tell you a secret,” Chang replied;
“My breast with vision in satisfied,
And I see green trees and fluttering wings,
And my deathless bird from Shanghai sings.”
Then he lit fire-crackers, “cra-cra-crack!”
He lit a joss-stick long and black.
Then the proud gray joss in the corner stirred;
On his wrist appeared a gray small bird,
And this was the song of the gray small bird:
“Where is the princess, loved forever,
Who made Chang first of the kings of men?”
And the joss in the corner stirred again;
And the carved dog, curled in his arms, awake,
Barked forth a smoke-cloud that whirled and broke.
It pilled in a maze round the ironing-place,
And there on the snowy table wide
Stood a Chinese lady of high degree,
With a scornful, witching, tea-rose face…
Yet she put away all form and pride,
And laid her glimmering veil aside
With a childlike smile for Chang and for me.
The walls fell back, night was aflower,
The table gleamed in a moonlit bower,
While Chang, with a countenance carved of stone,
Ironed and ironed, all alone.
And thus she sang to the busy man Chang:
“Have you forgotten…
Deep in the ages, long, long ago,
I was your sweetheart, there on the sand –
Storm-worn beach of the Chinese land?
We sold our grain in the peacock town
Built on the edge of the sea-sands brown –
Built on the edge of the sea-sands brown…
When all the world was drinking blood
From the skulls of men and bulls,
And all the world had swords and clubs of stone,
We drank our tea in China
beneath the sacred spicetrees,
And heard the curled waves of the harbour moan.
And this gray bird, in Love’s first spring,
With a bright-bronze breast and a bronze-brown wing,
Captured the world with his carolling:
Do you remember, ages after,
At last the world we were born to own?
You were the heir of the yellow throne –
The world was the field of the Chinese man
And we were the pride of the sons of Han.
We copied deep books, and we carved in jade,
And wave white silks in the mulberry shade…”.
“I remember, I remember
That Spring came on forever,
That Spring came on forever,”
Said the Chinese nightingale.
My heart was filled with marvel and dream,
Though I saw the western street-lamps gleam,
Though dawn was bringing the western day,
Though Chang was
a laundryman ironing away…
Mingled there with the streets and alleys,
The railroad-yard, and the clock-tower bright,
Demon-clouds crossed ancient valleys:
Across wide lotus-ponds of light
I marked a giant firefly’s flight.
And the lady, rosy-red,
Open her fan, closed her fan,
Stretched her hand toward Chang, and said:
“Do you remember,
Ages after,
Our palace of heart-red stone?
Do you remember
The little doll-faced children
With their lanterns full of moon-fire,
That came from all the empire
Honoring the throne? –
The loveliest fete and carnival
Our world had ever known?
The sages sat about us
With their heads bowed in their beards,
With proper meditation on the sight.
Confucius later said we lived aright…
And this gray bird, on that day of spring,
With a bright-bronze breast and a bronze-brown wing,
Captured the world with his carolling.
Late at night his tune was spent.
Peasants,
Sages,
Children,
Homeward went,
And then the bronze bird sang for you and me.
We walked alone,
our hearts were high and free.
I had a silvery name, I had a silvery name,
I had a silvery name – do you remember
The name you cried beside the tumbling sea?”
Chang turned not to the lady slim -
He went to his work, ironing away;
But she was arch and knowing and glowing.
And the bird on his shoulder spoke for him.
“Darling… darling… darling… darling…”
Said the Chinese nightingale.
…………………………………………….
The great gray joss on a rustic shelf,
Rakish and shrewd, with his collar away,
Sang impolitely, as though by himself,
Drowning with his bellowing the nightingale’s cry:
“Back through a hundred,hundred years
Hear the waves as they climb the piers,
Hear the howl of the silver seas,
Hear the thunder!
Hear the gongs of holy China
How the waves and tunes combine
In a rhythmic clashing wonder,
Incantation old and fine:
«Dragons,dragons,Chinese dragons;
Red fire-crackers, and green fire-crackers,
And dragons,dragons,Chinese dragons».”
Then the lady, rosy-red,
Turned to her lover Chang and said:
“Dare you forget that turquoise dawn
When we stood in our mist-hung velvet lawn,
And worked a spell this great joss taught
Till a God of the Dragons was charmed and caught?
From the flag high over our palace-home
He knew to our feet in rainbow-foam –
A king of beauty and tempest and thunder
Panting to tear our sorrows asunder,
A dragon of fair adventure and wonder.
We mounted the back of that royal slave
With thoughts of desire that were noble and grave.
We swam down the shore to the dragon-mountains,
We whirled to the peaks and the fiery fountains.
To our secret ivory house we were borne.
We looked down the wonderful wing – filled regions
Where the dragons darted in glimmering legions.
Right by my breast the nightingale sang;
The old rhymes rang in the sunlit mist
That we this hour regain –
Song-fire for the brain.
When my hands and my hair and my feet you kissed,
When you cried for your heart’s new pain,
What was my name in the dragon-mist,
In the rings of rainbowed rain?”
“Sorrow and love, glory and love”,
Said the Chinese nightingale.
“Sorrow and love, glory and love”,
Said the Chinese nightingale.
And now the joss broke in with his song:
“Dying ember, bird of Chang,
Soul of Chang, Do you remember? –
Ere you returned to the shining harbour
There were pirates by ten thousand
Descended on the town
In vessels mountain-high and red and brown,
Moon-ships that climbed the storms
and cut the skies.
On their prows were painted
terrible bright eyes.
But I was then a wizard and a scholar and a priest;
I stood upon the sand;
With lifted hand I looked upon them
And sunk their vessels
with my wizard eyes,
And the stately lacquer-gate made safe again.
Deep, deep below the bay, the sea-weed and the spray
Embalmed in amber every piret lies,
Embalmed in amber every piret lies”.
Then this did the noble lady say:
“Bird, do you dream of our home-coming day
When you flew like a courier on before
From the dragon-peak to our palace-door,
And we drove the steed in your singing path –
The ramping dragon of laughter and wrath;
And found our city all aglow,
And knighted this joss that decked it so?
There were golden fishes in the purple river
And silver fishes and rainbow fishes.
There were golden junks in the laughing river,
And silver junks and rainbow junks:
There were golden lilies by the bay and river,
And silver lilies and tiger-lilies,
And tinkling wind-bells
in the gardens of the town
By the black-lacquer gate
Were walked in state
The kind king Chang
And his sweet-heart mate…
With his flag-born dragon
And his crown of pearl… and… jade;
And his nightingale reigning in the mulberry shade,
And sailors and soldiers on the sea-sands brown,
And priests who bowed them down to your song –
By the city called Han,
the peacock town,
By the city called Han, the nightingale town,
The nightingale town”.
Then sang the bird, so strangely gay,
Fluttering, fluttering ghostly and gray,
A vague, unravelling, answering tune,
Like a long unwinding silk cocoon;
Sang as though for the soul of him
Who ironed away in that bower dim:
“I have forgotten
Your dragons great,
Merry and mad and friendly and bold.
Dim is your proud lost palace-gate.
I vaguely know
There were heroes of old,
Troubles more than the heart could hold,
There were wolves in the woods
Yet lambs in the fold,
Nests in the top of the almond tree…
The evergreen tree… and the mulberry tree…
Life and hurry and joy forgotten,
Years on years I but half-remember…
Man is a torch, then ashes soon,
May and June, then dead December,
Dead December, then again June.
Who shall end my dream’s confusion?
Life is a loom, weaving illusion…
I remember, I remember
There were ghostly veils and laces…
In the shadowy, bowery places…
With lovers’ ardent faces
Bending to one another,
Speaking each his part.
They infinitely echo
In the red cave of my heart.
«Sweetheart, sweetheart, sweetheart!»
They said to one another.
They spoke, I think, of perils past.
They spoke, I think,
of peace at last.
One thing I remember:
Spring came on forever,
Spring came on forever”,
Said the Chinese nightingale.