Альбедо

Генрих Фарг
Пере?бродивший с костылём бред-эль

Я в домике, я – под придворным дурдомиком – карточный шутлер-Король!
Из-за пазухи носа сморкается стрит кокаиновой масти, трясётся, что мышь,
в челюстном частоколе короны застрявшая. Кыш! Кыш!
По чёрным, по пи’ковым клавишам слышен мой флеш рояль.
Колпак украшают бубоны бубновых бубенчиков,
снятых с валетов чумных…
…тренькают, тренькают, тренькают, кровотекут.
Беспечен – без печени мой заспиртованный шут.

Раздроблен (для шутки) берцовый травмай, он едет, хромая на всё,
куда фары глядят.
За ним, я за ним, я не шут, я и вовсе…
под ложечкой из нержавейки – стальная пиявка сосёт.
Ах да, мы на том… остановились… на чём?
На транспортном средстве от жизни.
На остановке «Стрихнин».

“хи-хи-хи”

Душевая горжетка гофрёного шланга удушлива, но симпатична.
Из вульвы беременной ванны отходят желтушные воды.
И мыльный пузырь воспарил к потолку, мочевой – поспешает за ним.
Задушевна беседа за душем с тобой, мой друГ.
Мы на чём? На амфитаминах? Колёсах фортуны? Ах да…
но-но-но, драндулет трёхколёсной коляски, вези меня в да’ли Дали’…


Меблировка de luxe

Силуэты насилия носят покрытые молью и мхом мех~анизмы старения.
Терние тянется пальцами тени до звёзд, трепанируя утро.
Прутья кровати впиваются в когти лица.
Я приступаю к зеркальному зрению Я, выходя из себя.
И плутаю впотьмах в квадрате коморки скриспичечной музыки серы.

Растительный тюль бальзамирует мумию мёртвого света.
Блики роятся, пчелиные челюсти жалят в безжизненный выводок жил.
Жил ли я? Я ли? Ли?
Вопросительный яд прояснит непогоду рассудка.
Песок с кофеином сужают зрачки незабудок и круг пластилиновой памяти.

Летние клумбы медового дыма налипли на липовый лоб.
Телефонная трубка раскурена, к люстре поднялся закрученный провод.
Весь воздух витает в немых облаках. Он заперт в глухих облаках.
Кажется, солнце внимает мольбам обездоленных рожениц лжи.
Тишина и прекрасное нечто в костях.

Нафталиновый шкаф рафинирован обскурантизмом:
в дендрарии древностей рдеет куртина дородных цветов –
не то амарантов, не то ароматов,
куртина повешена сбоку, на средневековый винтаж.
В остальном – всем примечательный шкаф.

У окна – окуляр водосточной трубы (звездочерпий-астролог) парит в облаках,
полимерах планет.
Циркулярные кольца Сатурна вспороли спинной горизонт.
Позвоночные звёзды продезинфицировал Я. Внутривенно – перекись Марса.
Земля всё ползёт и ползёт, что чешуйчатый ящур на теле вселенной.

Все~ленная плоть поселилась в душе.
Ощущение, что абрикость – черепной сундучок, облекаемый в мозг. Мякотью к свету


Голова Босха

Дьявол величаво восседал в песочнице часов,
Расставленных над пропастью тысячелетий почв,
Текущих бесконечной сферой циферблата
За галактиками времени.

Раскинуты костяшки маленьких минут,
Покатых позвонков ошкуренных людей-грехоотводов,
Ползающих горстью титанических улиток
По поверхности чистилища.

Там странных арф не стихнет звук совокупления
С обвислой, липкой увертюрой лютни;
Сладких мук, играющих на нервах вечности,
Пузатой обнажёнными телами развороченных
На ноты музыкантов.

Башня свалена, ползёт кирпичная личинка
В брюхе вывернутой карты. Трепанация ТарО.
Вращает челюстями маленький Дурак,
Ещё бы капельку ему – слегка Повесится,
Повеселится пуще Сатаны.

В артериях, каналах фыркают, резвятся рыбы
Мраморных фрегатов, радостью захлёбываясь вдоволь,
До удушливых глубин. Каналы неба заплетаются,
Что пьяные колени или вены, что раздуты
Жиром варикозных исторжений Солнца.

Лилипуты так похожи на несбывшиеся ягоды.
Не правда ли? Они очаровательно целуют
Сатанинский анус маленькими губками,
Смывавшими грехи с подмышек маленьких попов.

На ширине плечистых облаков расставлен горизонт.
По небу вверх ногами скачет Босх на черепах морских.


Сатурналии

<<<Празднество одной неприспособленной к жизни сомнамбулы,
увиденное в заляпанном мыслями хрустальном черепе>>>

Бледно-красный свет вползал сквозь ставней растр
Клубком червей, реанимируя чердачные покои
Из клинического мрака, словно мертвеца,
Чуть спящего на бархатисто-черном ложе.
Сношенный жакет в репьях унылых солнечных зайчат
Провис на вешалке очерченных и выпуклых плечей…
Фарг из графов фон Гротцест пылился в кресле,
Склабился цингой, глотая шарики из ртути,
Скрытый в косном панцире рутины –
Черепаха-пережиток, гомункулус-реликт.
Подарок солнца - кожный рак - сползал с него и расползался
В стороны, как раком наклонившихся младенцев рать.
Недвижим, атрофирован, безжизнен. И забыт.
С разрывом селезенки от избытка желчи
И саркомой губ от саркастических изгибов,
Ежедневных симуляций лучезарности улыбок.
Саламандры холерических неоновых ночей
Пытаются догнать и съесть всю саранчу меланхоличных
Будней изжелта-желтковых утр… Напрасно!
Этот паразит неистребим…

Собою сами тренькают кувшины-скрипки,
Сотканные в мареве из мускуса и фимиама:
Салон сомнамбулических картин с единственным
Смотрителем и зрителем, художником и… трупом,
Выжившим назло. Чему? Суицидальному синдрому? Ха!
Он разучился делать зло…
И всё, что остаётся:
Жрать отодранные в прошлом
Черносливины влагалищ,
Проникая в то, во что за суетою не успел,
Вбирая то, что создано вбирать,
Как в бытность стихотворно-рвотных излияний.


Невнятное бормотание

Режу кожу с плеч, душу с глаз,
чтобы сделать куклу Вуду
схожей с…

Под окном – 30 сорок и 3 градуса Парацельсия
Похороненный по пояс кипарис извлекает кубический корень
 из мёрзлой земли и трёт им глаза
У слюнявого неба во рту карамельные тучи рассасываются
Погода стоит за окном и нервно курит

Застегнув смирительные рубахи, сажусь под столик за завтрак
Бронзовый таз упивается мыслью о влажных губах
 и мокрым с~мешком от бессонницы
Пыль оседает на дёснах. Пульс отражается эхом от стен. Песни во сне
Сон, пропадающий без вести. Вес затонувшего тела. Целое озеро слов
Волны и буквы. Бухта пытающих мух, кишащая плоть

Пахота похоти, всходы подушно дохлых детей
Все словно прах из серой метели от черной метлы
Петли и лепет предсмертный помешанных в них
Синий язык внутриутробного племени трупов
делиться смертью, секретами с той стороны
небес


Полароидальные снимки

Страдивари шизофрении виражирует доброкачественным
-поражением разума в ракообразные нарды;
-выражением на пострадавших от ужаса кадрах.

                *                *                *

Жировые складки обоев свисают с прожорливых стен, обелиск потолка убаюкал созвездие сонмища мух.
Пол.
6 удушливых граней гениальности комнаты пыток. Все песенки дышат на ладан несвежими звуками грязных этюдов.
Из окна открывается крышка шкатулки с драгоценными видами на ювелирную улицу, на инкрустацию звёзд.
Я сижу из спины за пером, за каллиграфическим Ф расплескавшейся лимфы из чашечки слова «фарфор».
Виртуозный узор аневризмы безумным резцом гравирует пустой иероглиф на мозге.
Трахея подавлена чаем, словесным туманом, раскатистым Р.
Селезёнка похожа на слизней.
Визжание трубки выходит под хлюпы жуков, передавленных летом за малое.
Милые ливни распоротой печени струями с бритвы Оккама. Простуда. Всего-то.
Вес роста теней упокоился под кипарисами.
Крысы.
Крысы. Навязчивый смысл теряется, словно не зная ответа, в лесу переломанных мыслей.

Чёртова дюжина дёсен оранжевых фей пересушена вместе с бельём на балконе.
Там спит бестиарий курительных символов вместе со мной. Иногда.
В барабанных курантах Плутарх возвещает с Плутона о плётке и прянике, о платоническом страхе страданий.
Карманный Аид заведён на 13.
Есть время поспать.

                *                *                *

Крошево бюста Господнего сыплется через трахею песочных часов саранчой.
–…мне с веранды видней, не мешай, Парацельс, философию с серой. Этот вид за стеклом.

                *                *                *

Этот вид был утерян.

                *                *                *

Вид сверху ветх.
Благоухание вечнозелёной блевоты и созерцание боли в затылке.
Полупустая природа пурпурно-гранёной бутылки со льдом.
И снова блевота.
На круги своя.

                *                *                *

Хочу задыхать изумрудными жабрами в речке абсента, вести разговоры под ручку, нести ахинею в кармашке.
В словах, доведённых до ручки, кончается слово «чернил».
Слова, всё слова и навязчивый смысл.
По утрам просыпается между сплетённых интригами пальцев.
Пыльца самородного сна опадает исписанным листиком с дерева Лба.
Я, исчезая с лица многоликой Земли, из глазницы небес и со сгорбленной спинки бездонного кресла…
безумно умиротворён безобразными…

                *                *                *

Последние виды забыты.