Снотворное

Генрих Фарг
Гравюра подсолнечным маслом
__________________________

Апокалипсический портрет Винсента ван Магога:

Квакварель болотного этюда
В серо-буро-бесовских тонах
Ляпсус-лазури.

Портрет прикручен винтовыми лестницами
К башне полумесяца.

           *                *                *

Кухня. Упряжка канделябра с тройкой каракатиц
Мчит парочку великосветских лампочек,
По потолку бегут мурашки в красных тапочках,
А на столе – стеклянный сад лиц:

Рюмки горьких пальцев плакальщиц
Льют спирт, как цитрусовый сок из цитры,
Омывая блюдце с корнеплодом мертвеца,
Что фарширован курагой эритроцитов.

Море вечно плещется в ушных ракушках,
Как амур мурлычет пучеглазый кот –
Осипший сибарит в плешивых рюшечках,
Всё – стон в тон флейт и рёв снов нот.

На электрически-бодрящем пуфике почёта
Возлежит безухий буржуа в жабо из жаб,
В горжетке пуповины висельника, с чёлкой
Наискось в кость лба косой, как краб

Кривой клешнёй кромсающий клише
Художественных шей.

Винсент перебирает чётки вычурных мазков,
Повизгивая в зёв, калякает оргазм.
Возожжены конфорки фиолетовых сосков,
И ходуном вращает правый левый глаз.

Рыгает револьвер железных чресл –
Прикончен толстый холст.
Винсент берёт абсент и в кресло
С головой уходит рост…


Молох фон Захер-Мазох

Бледными поганками пролился дождь грибной.
Иголки звёзд татуируют двух Медведиц.
Комариная пищаль сосёт закатное вино.
Один Аид в году духовных гололедиц.

Тем временем я рос, как фикус-покус
Из волшебного горшочка с кислотой,
В грудном шкафу хранил пороки,
В голове – все трюки шапито.

Я двести лет корпел над словарём перверсий
В изголовье письменной постели,
И на жизненном одре, отплёвываясь шерстью,
Говорю:
–Слова’! Да чтоб вы все сгорели!


Цветочный томик проклятого

В бокале кончаются фильмы с абсентом,
И стул замирает в оранжевой позе.
Мой череп стрекочет, ключицы-стрекозы
Из кожи залезли за кадр киноленты.

В алмазной золе карандашных набросков
Паук копошится, и чешется кошка,
Как блохи впиваются буквы, как брошка
За лацкан кусает, так слово отростки

Пускает в глазничную пыль фолианта.
Калитка обложки ложится в ладони,
Под пальцами – бездна души Аббадоны.
Нервозная дрожь пробивает куранты,

Секаторы стрелок стригут кипарисы
Секунд, Георгины лохматого Гейма.
В парах опиатами полного Рейна
Страницы усами с поэта отвисли.

Проклюнулся птенчик ростка из куплета,
Мой стилус по снегу елозит, и вензелем
«фарГ»
завершает поэзу.


Суицидальная сюита

I. Metamorphosis: гербарий-черновик-фарГ

Сморщенный herr Барий – твёрд, как камень,
Как орёл, сносящий решки в скорлупе,
На насесте сросся с креслом, словно пень,
Мыслит: не тряхнуть ли потрохами?..

Мой herr Барий собран из листочков
Рукописных, книжных корешков
Мандрагоры и гранитных позвонков,
Слитых с тонкой тканью этой строчки.

Я – его чердачный попечитель.
Почему бы нам не прогуляться
За цветами?..


II. Сонет-с. Boulevard des Cappuccino

По Фрик-street – запруда из бульвара Капучино:
Паром валит люд по парам,
Точит лясы перочинным языком –
Кто – куда – откуда – почему – ку-ку.

Между прочим ходит ходуном да на ходулях
Г-жа башмачница:
На макушке заплетён пучок петрушки,
Из одёжки – лишь вуаль к лицу,

Из ладошек раздаётся: «чавк-чавк-чавк»
Две вставные кастаньеты челюстей
Мелят сальный водевильчик,

Сердцеедка – каннибал-эстет,
Вечный траур, вся в пачули глубочайшей,
Той печали сочной – грудь пруди.


III. Niccolo Paganini. Гений в цене

Продолжая променад,
Мы минуем 5 мучительных омнибусов,
Распятых перекрёстком,
Застолблённого фонарщика, следящего
За свинками, что мечут карты в преферанс
На лавке мясника,
И дальше, за спиной сомкнётся
УробОроса трамвайное кольцо
И наконец
Мы выйдем к нужному углу,
Где бледный гриб игрой на скрипке
Собирает мелочь в сорванную шляпку…

Возвратившись на мансарду,
я вонзил приобретённый по пути…


IV. Импровизацию-кинжал с зазубринами рифм

Сводит рот               
В судный рог               
Небосвод               
Судорог.               
               
Ос па – раз…               
Танец жал               
Розы язв               
Разорвал.               
               
Жидкий уж               
Струй дождя               
Лижет луж               
Глаз-медяк.               

Феи арф               
Рвут струны               
Красный шарф               
Тишины.               
               
Пешка шва               
Шире шаг               
Шире два               
Вышел рак.               
               
Шесть чернил               
Пишут чай               
Окропил               
Малый май.               
               
Пчёл костыль               
Пьёт пион               
Бьёт бутыль               
Штоф-бутон.               
               
Мельниц-дыб               
Жернова               
На дыбы               
Стали рвать.               
               
Строк               
Штырь               
В рот               
Впил.


Эффект куклы

Кальсоны затянув метеоритным поясом,
Пинцетом прицепив к ключицам 2 цилиндра,
По ошейнику-кольцу на 10 пальцев гидры, –
Граф готов! Пуститься в пасть запою, в сон…

Марионетка-Будда – куколка капустной Вуду:
Хлоп-хлоп – крыльями в ладоши – взмах-крах,
Прыг-скок – кролик с кадыком в клыках, –
Хрясть! Животный страх сансары в груде

Калейдоскопических метафороморфоз
И в розовой воде разлившегося Стикса,
Дрожжевое мясо замесив зубами василиска,
В черепах~ах! вдруг запахло плотью роз…

Микстура «Полиморфий» – крохотная доза
Бога – внутричресельный зародыш ада
Вызревает гроздью винограда
И растёт, как на гвоздях, из крестика коррозий
В позе
Иисуса.

…образы – заразны – лезут из глазниц, из грязи,
Из ноздрей, в газообразном зиккурате
Глаза – злом зазеленели, зловно слизь фантазий,
С изразцов зари излившаяся, из-за
циферблата:

Вид со дна оледенелого глодателя огня – желудок,
Роды рта – язык, зубная боль – набат,
Отрубленная кисть – раба
Багровому изяществу картины будней.

Исконно так – из года в день,
Из века в глаз,
Из глаза в сон, обратно –

Валом валит пурпур,
Жором жарит Тартар,
Прахом прахнет труп,
Рвотой вторит Сартр.


Лето-гетто, auf wiedersehen

Криогенный инженер-конструктор камерных сугробов –
Сварочный февраль – хрустальный гроб оставил в спальне
Мне, где мерно цокают минутным языком
в утробе
Зик~курантов
свора часовых(-)химер, вращающих спирально-
Музыкальные глаза секунды “Дур-”, секунды “-до-”, секунды “-оммм”.

Скалясь в тайных уголках знобящего экстаза,
Судорожно лазая на дне эпилептической бутылки,
Я, стеная, ожидал морозных зим, многообразий
Снежных миражей, запорошивших рот – улыбкой.
Тщетно.

Вечеря и ванна.
И речной Шопен волну за радиоволной струит.
Глубоководная печаль, пучина красок фортепьяно.
Клавишные скальпели и плоть слились гранитно-
Нотным обелиском филигранной ране
слуха.

Фредерик высвобождает жилу-миг из тела.
Млеющие кости молока плывут в безвестность.
Мир вернётся, точно стекловичный скрежет мела.
…а пока – мечты о зимнем месте
под луной.


Голый мозг

Сиделка, ляг на краешек засаленной щекой
Подушки, ляг. И в язвенные урны пару роз
Поставь мне. Буду задыхаться и легко-легко
На ладан не дышать. А шаль повесь в бюро.

Послушай, два часа, как я давлюсь, мазут
Идёт овалом рта, и время… позднее. Пора?..
Скребутся дети, надрезая пуповины пут
Своими скальпелями пальцев. Словно рак

Съедают изнутри. Когда, когда же мне рожать?
Стучатся?.. Чёрт, не мне, а в запертую дверь.
Не надо! Не хватало слепней взглядов на кровать
Пускать пастись. Пускай дождутся во дворе.

Хотя… куда забыта мухобойка для особенно
Назойливых, навозных глаз? Подайте-ка.
Теперь впускайте родственную лобную
Вставную долю мозга. Порадуйте астматика

Лоботомией! В спирт мой ржавый инструмент!
Какая чушь? Скорее! Режь, вскрывай… и шов.
Красиво? Хочешь, я тебе колючих лент
И швов навью вокруг запястий, шеи, слов?..

Да ладно… доктор любит чудо ампутации.
Проходит всё.


Один ад в году

Вот день перебросил игральные кости
Разбитых в пух-прах голубых голубей.
В земле животов созревают побеги,
Там падаль цветёт, человеческий остов.

Охрипшие хоры трахей херувимов
Оплакали слипшийся с летом скелет.
В аду расплываются вязкие дети,
Как в призрачном кубе размазанный мим.

Один, один ад в бесконечности лета
Сплетает косички из пьяных артерий,
Трубит из рогов сатаны о потере
Невинности с лакомой старостью тела.

Под клюквенным мясом коптящихся рёбер,
Под сливочной мглой с розоватой начинкой
Скрежещут зубцами ленивые льдинки
Сердец, перевитых верёвками кобр.

Кипит пустота между складок в стене –
Все тощие стены поморщились, выпив
Термометры красного ртутного неба,
Объятого массой дождливых полипов.


ТамТам

В тапочках синих,  пижаме оранжевой
С брошью из божьей корявки поверх,
С пальцами в кольцах удава, как грех
Красочный бог сновиденье поглаживал.

Там… лакал молоко из чашечки сорванной
Женской груди и выдавливал смех-
Пасту сквозь зубы, запутавшись в мех
Кошек, ошкуренных мертвенно-чёрными.

Там… спотыкались об облако голуби,
Солью и хлебушком снега с небес
Красными с холода клювами без
Жалости жадно насытившись впроголодь.

Там… беспокойно шептался на головы
Рыбьи порывистый ветер-старик,
Головы никли… от зари до зари
Тухли в подсвечниках чистого олова.

Там… океан подавился моллюсками,
Плывшими сплином глухим из ушных
Раковин тысяч и тысяч сухих
Трупов, утопших на северном уксусе.

Там… прослезился на пятницу бог,
Снами в четверг отравившись и вещими
Щами, собрал в чемоданчик все вещи и,
Сунув под мышку чесавшийся бок,

Выпал на землю под гомон тамтама,
Снежно моля у себя по себе.
Баловень блёкл, балаболен и бел –
Видел когда-то, как падает там, где…

Ножницы бабочек, бабочки ножниц
Порхают и режут, порхают и режут,
Мертвенно-свежую, гладкую кожу
Лезвия крыльев раскрасили в нежно-
Малиновый цвет.


Калеки повиликового мавзолея сна

Железобетонное поле, цветочный бордель,
Оса задирает пахучие юбочки роз,
С их выбритых стеблей стекающий хмель
Пьянит Диониса грудное бюро.

Из горла фиалки горит сернокислый язык,
Горгульи бутонов чаруют оскалами,
Скалистой скулой завизжит Лао-Цзы,
Взирая из стебля зубными овалами.

И шли мы и швы оставляли на память о сне,
О сыне телесном и сонме стихов,
Рожали пурпурной гуашью измаранный снег,
Синеющий в толще мясистых духов.

Хитиновый танец раскрытого брюха стрекоз
Порхает вдоль лаковой кожи Амура,
Снующего с кровель зашторенных ос
В стальные пустоты решётки обскура.

Прохожая бабочка прячет платочек за пазуху
Носа, пестрит изо всех своих крыльев,
А третье нелишнее бьётся о вазу,
Разбитую в прах кокаиновой пыли.

Пилюли пыльцы формируют аптечный бутон,
Желудочный сон растворяется здесь,
Где рыщет в цветущих химерах мой стон,
Утопленник. В тёмной воде


Жуки, несущие мираж

Оседлав трёхколёсный мольберт инвалидной коляски,
Мой автопортрет – керамический чудо-ребёнок –
Вращает язык в кислородном наморднике-маске,
Рисуя чугунными красками – сказки – спросонок.

В коре головного моллюска свистят скарабеи
Под вой суховея свирелей, под вой растрясают
Листву волосатую шесть кипарисов, робея
От холода, в облако ходит голубка босая,

А в кровосмесительном акте затмения – море
Серебряных гребней, что чешут из прядей наяды
Упитанных вшей, разукрашенных в красную штору,
Прикрывшую фрукты и грудь обнажённого сада,

О, нимфа! Железо по жилам бежит и ложится,
Как сороконожка бежит из-под кожи, проломов
И складок – наружу… жужжат золотистые спицы,
Латая картинку стежками и швом по живому.

Я вижу у~вечное – страхикардия видения Гойи


Старый витраж

Совиный молебен сгустился в мансарде,
Неслышимый шёпот багрится во рту.
Усталый сундук схоронился под синим,

Под чёрным – вечерний монах в авангарде
Летучей бессонницы капает ртуть
Из тучного свода подводного ливня

Выводится чудо и райская челядь
Влачит переломанный корпус солдат
Хромыми плечами печатает небо.

Песчаные искры из люстровой щели
Сиреневой тьмой кавардак окропят,
Принимая в себя сердолики от Феба.

Вселенные вёсны цитируют цитру,
Суккубы пестрят хризолитовой плотью.
Каплица цветёт колокольчиком, алым

Хоралом из бездны эфира и мирта
Растут асфодели беременной гостьи
Эбеновых таинств закатного бала.

Ручной катафалк самородного трупа
Гвоздичным прибоем к мансарде прибит.
Стеклянные звуки расколотой сферы

Размолоты ягодным пестиком в ступе
Разросся кислящий на ощупь нефрит
Погребального царства. Чердачного сквера.


Видение заходящего солнца

Лавируют ласточки последних лучей
Дурманного солнца меж башен и стен,
По лестниц зигзагам, пролетам, аркадам,

И щебет возводят, минареты ночей, -
Теней долгожданный, мучительный плен, -
Возводят фактуру древнейшей громады.

Фундамент - застывший, задумчивый город -
Сомнамбулой бродит под толщею снов,
Бетон сотрясая под мерную дрожь

Густого набата, трясущего горы
И полые скалы отвесных домов.
Там кварцем мерцает небесная брошь,

Там улицы - гусениц тайный извив -
Ползут кто куда и моргают стеклом
Очей часовых - литых фонарей.

Извечная челядь ночная, открыв
Чердачные челюсти пепельным ртом,
Чертями завыла, и хор упырей

Заплакал неслышно свою литургию,
Очнувшись от длинной дневной летаргии.

Чу! Свирели вили карнавалы
Изощренных диссонансов,
Извращенных танцев
Богохульные овалы.

А в небе витает загадочный флот:
Гудят паруса необузданных туч,
И мачты скрипят под поклажей эпох.

Там чаек задорный воздушный эскорт
Баллады кричит с гиацинтовых круч,
Затерянных меж титанических ног

Атланта. Полки золотых галеонов
Причалили к пристани Спящих Огней.
Матросы похожие (все как один)

Наполнили бриз потрохами и вонью
Изловленных жителей синих степей,
Забив ее радостным запахом вин…

Из крипт, замурованных в косточке вишни,
Пробились ростки – разрушения всходы –
Лиловые листья младых карнавалов,

Распухли, вскипели в зияющей нише –
Гипофизе Ра – сердолике восхода –
И вспыхнули солнечной солью опалов.


Тлен рассвета. Расцвет заката

Янтарный светопад заката
Горизонт рубцами покрывал,
Смолисто-облачная вата
Смачивала раненый овал.

Смыкались аркой ароматы:
Кислый – ротовую ткань вязал,
И обволакивала мята
Тусклый небосклон – углисто-ал.

Калиновые ветоши зарделись,
Вскипели, пепельной листвой
Осыпали прозрачные качели,

Уравновесив малый и большой
Ковши. Плеяды облетели,
Дождливо побренчав на мостовой…

 * * *

Растаяли подснежники плеяд
В рассыпчатую утреннюю слякоть,
Излился радиационный яд
На серую асфальтовую мякоть,

Взрастив окаменелый сад:
Горгульи выточились плакать
Солоноватым щебнем над
Землёй – сопревшей ракой.

Стучала истерично, редко
Кустиста кость – костистый куст
Лелеял тазобедренную ветку,

Отбрасывая вытянутый хруст.
Рассвет сотлевшей меткой
Заклеивал разрезы уст.


Пурпур и пар, природа с мансарды

Горизонт садится к поручням балкона
На колени, виноделием багрится,
Льётся царствующим солнцем в лоно
Распахнувшейся синицы,

Мелко спящей, семенящей клювом
Мимо, полутёмным синим цветом
В окнах, корабельном трюме
Неба, распахнувшейся всем летом

Нам навстречу, через темя
Золотого скарабея,
Усыпившего на время
Семечком Морфея
Всех.

      *                *                *

Венерический режим зажал клещами бёдер
Блудный лик Амура, высосав до шеи
Петли висельников, струи мёда
С голубиных губ их, смерть засеяв

В ямки на щеках, в благоухающие язвы
Ожерелья мёртвых шей, в оранжерею
Асфоделей, в их болотистую завязь,
Точно в топь, тонуть в тонах ливреи

Кашемировых рассветов – это тон порфиры,
Императора зари, что водит жезлом
В сторону породистых блудниц эфира,
Водит колесницу вулканического жерла

Марса, жеребцами порыжевшей магмы,
Гривой, гребнем мраморного моря
Водит в водянистых волосах подагры,
Что жуёт суставы царского нагорья

Землянистых плеч, похоронивших солнце,
Что через портьеру раздвигало ноги,
Демонстрируя вселенские колодцы
Чёрных дыр, прелюбодействующих в боге.


Изжелта-ржавые вариации

Чернильная река на письменном столе
Течёт сквозь перья заводного филина-
Кукушки, мерит стих, секунду, лес
Чудесных солнц – располовиненных.

На блюдце пузырится голубь дождевой,
Полощет крылья в розовой воде,
На ощупь, будто бы поэт слепой,
Ведёт хвостом по листику во сне.

Из куба трубки валит перегонный дым,
Ворочается, чистит пёрышки,
Парит в кубах клубов, что сизый мим,
И льнёт к открученному горлышку

Павлиньего вина.

И вот



В руках троятся канделябры фонарей,
Хватая тьму за хвост, предметы,
Кутерьму карикатурной залы-кабаре,
Крутящейся в руках у ветра,

Бронзовый налёт на дёснах снов звенит,
Что колокол по мертвецу дневного дня,
Гниющего в воде, что захлебнула дни
Ночного хоровода ног моих, меня,

Катящегося в плоть до позвонков,
До белого колена вытекших из носа зим,
Хранящихся за пазухой пузатых слов
О снеге, чудесах, где спрятан синий мим,

Что рылся в складках собственных теней,
Искал могилу маленьким зубам
Беззубой феи фиолетово-песочных дней,
Искал, где закопаться нам.


Образная резекция

Арготический эскиз

Сей натюрморт, кистой написанный,
Скрипичными коралловыми г~рифами
Разыгранный за крыльями-кулисами,
Пестрит чертополоховыми рифмами.

Кислотной темперой гортензии
Разъест периферию радужки,
В глазу – парфюм цветастых вензелей
Струит узор и серебра кружки.

Ваш ум не спрячется за разумом,
За сном, в табачном ингаляторе
Метафоры, в рифмовке одноразовой,
Но будет вырезан секатором
Стиха.

   *                *                *

Дистилляция

Сиамский кот-близнец с прилипшим скотч терьером в ночь
Валял матрёшку дурака, писал вином кровавый мемуар,
А в день – всё ради смеха, – задирая платье куртизанке,
С костяники мясо разъедал, я спал? Я спал трамвай,
Кордебалет нелепо вставших фонарей, продравших глазки,
Мак лакал меня из худосочного потира плоти,
Фиолетовый набат облизывал со страстью бронзовый язык
Колоколов карманной каменной часовни, на цепочке лиц
Хранящейся до лучших, мраморных эпох.

Динь дон, динь сон, динь-динь…

В окне лежат пиктографические письма абстракционистов, там:
Бетонный сом болтается на удочке, у крана на крючке,
Дрейфует полный пароксизмов смеха пароход,
Ведёт респираторный разговор, и всё гремит
Дезоксирибонуклеиновыми звеньями цепей,
И я, с обеих ног переворачивая голову на лоб, качусь
Вослед протянутым сомнамбулическим рукам, куда
Цвета ведут.

   *                *                *

Обсидиановое затишье

Мы с тростью шли на цинковый мольберт
По площади ходящих в ночь скульптур,
Спешили спать в пастельный сквер,
Срисованный в густую темноту.

Под голову ложился синий снег,
Погода колесила круглый год
По каменным туманностям, во сне
Висел, что слива, небосвод –
Не над, а под.

Повсюду чёрная земля.

   *                *                *

Альбедо













   *                *                *

Киноварь в соку

Перекатывая камушки глотков толчёным кадыком,
С крамольной карамелью мотылька на языке,
Зазеленевшей язвой табака
За пазухами,
Я
В прикуску с корвалолом и коровой молока,
В самоваре коридора и с желудком кипятка
____________________в переваренных руках,
Испуская дым клуб~никой,
Ниже, ниже ник
Всей каракулевой кляксой колпака.


Лёгкое дуновение помешательства

Столешница, венозные потёки брызжущих чернил,
Я сплю их, пью литоты звёзд, зимуя летний день,
Повсюду фонари стоят столбами – позвоночными, без сил
Согнувшись в пять погибелей твоих, о, лень!

Совиный сонм пера черкает готику словес: «Христос,
Венок…», всё словно сыпь, всё сыпется из букв,
Полощется кишками в костяном тазу, что сепсис роз,
Слоящихся из цветоводчески-пестрящих рук.

Альдебаран бодает лоб, следы слюды у губ и резь
В мозгу, повсюду люди, жизнь, увы! И куб
Небес перегоняет синь и стадо облаков – заре
На корм, по-прежнему всё так, увы! Следы у губ…

Шампанский свет люцерны вьётся вспять, что час,
Идущий маршем в торс вечерней девы дивных ласк,
Она – мой храм, глубокий лупанар порочных глаз,
К чьим алтарям закат приносит жертвы красок.

Я сплю её, когда старуха-ночь, чей нос крючком
Поймав очки медовых месяцев, читает нас,
Любуясь перекошенным лицом дождя, тайком
Я сплю её со слов красноречивых глаз.

Я высосал из застеклённых пальцев коньяка
Сей сон с грехами пополам?
Я сплю


светлое чувство весны

Велеречивый мрак и лень текут из талых уст
Суккубов скуки – мне – в уста, в зевоту чутких век,
Через портьеру, я – за ним, куда зовут
Карманные часы – идти, не ведая, что снег
Решил растаять невпопад…
Где скулы крыш ощерили сосульки, с них
Закапал кариес весны, металлолом весны,
Токсин зеленоватых пихт.

Светало: словно бы упряжка красных крыс
Несётся с колесницей из-за стойла небосвода,
Ра неспешно рвёт лучи волос – каприз
Ребёнка. С подбородка каплет мёд и
Желчь.

Из флигеля растёт и тянется змея моих теней,
В земле застыли челюсти жующих тлен
Детей.
Все слушают.
И я, пожалуй, «тсс!» послушаю, как дрязг
Колясок инвалидных поспешает привезти
Весну, её грудные запахи и лязг
Несмазанных суставчатых рутин,
Протёрт до дыр
Сонливый глаз-потир.

Я вспоминаю, сколько раз
смотрел сегодня ввысь,
а сколько – падал зраком в грязь.
Пока что не перевелись
Мечтатели.


Всего лишь сарафан

Мелодия детства играет в унылые прятки
Со мной и скруглившим в зевоте свой рот патефоном,
Похожим на Кесарем-Шубертом вскрытую матку.
Мне так и хотелось проникнуть в кантату со стоном.

Вы видели сутки? Они величаво проходят
Колоннами мраморных маршалов с ношей тяжёлой
В руках – антрацитовым чудищем круглого года,
Разбитого дюжиной месяцев – изжелта-голых.

Я видел троих, изнурённых бессонницей, жаждой
Избыть ненавистную жизнь из последнего вздоха,
Они окружили меня, обессиленный каждый,
С желанием ветхими вехами тут же иссохнуть.

Неплохо бы стать (и закончиться) маршалом суток.
Но – нет. Я назад обернусь, в сарафан и отправлюсь
В полёт, по ветрам, распустив лепестки незабудок,
Растущих на мне незатейливой вышивкой. Справа

Ложатся поспать облака – перьевые подушки
Мечтателей ночи, набитые ангельской пылью.
А слева качается люлька небес, погремушки
Галактик трещат по краям и взрываются мыльным

Упадком разбрызганных звёзд. На качелях восторга
Я хлопаю: “Бис!” – в рукава, прикрываясь подолом.
Лежит в облаках голова кареглазой Горгоны
(Вот истинный облик Юноны), прекрасно, я болен,
Раз в камень мурую отравленный чувствами орган,
Любуясь небесными играми. Я – луноман, обезволен.


Калейдоскоп Грезёра

Меж радужной сферы шагала фаланга мизинца,
Сгибалась под тяжестью лат в реверансе сустава,
Листала чернильные очерки мятой страницы,
Вместившей рубиновый Марс в иероглиф оправы.

Украшены ливнями трещин кристаллы пейзажа,
Лежащие в клетчато-липких кистях облепихи,
Трясущейся в страхе пред ветром внутри экипажа
Оврага, везущего запахи радости тихой.

Реликвии выцветшей плоти в костях фестиваля
Весеннего солнцестояния благословляют
Разврат. Измождённая рана губы из-под марли
Гноится улыбкой увядшего зимнего рая.

Песок марганцового солнца скрипит за глазами,
В скрижали ладони разложены свежие жилы
Телесного света, халва облаков позвонками
Рассыпалась в пасти рассвета на многие мили.

Железобетонные бивни подъёмного крана
Громадно забились в объёмную груду конвульсий,
Обломками эритроцитов из прорванной грани
Руки заглушив городское биение пульса.

Берёза на цыпочках следует за мертвецами
И машет им в темя пожухлым платком карамельной
Листвы, рассосанной вместе с косыми дождями
Слюнявой старухою-осенью – гибель бесценна.

На жертвенном жерле мольберта цветёт золотое
Нутро потрошённого кистью и краской барана.
В расколотом бюсте художника блещет густое
Вино, орошая картинную рану.


С пеной Delirium Tremens у губ

Синий песок просыпается через часы,
Ласковый ангел стирает с нас пот по утрам,
Cinema-лентой кошмаров обвязаны сны,
Праздничный череп видений в объятиях Ра.

Завтрак.
Крутятся чётки огней из конфорки, и синь
Пляшущих струек огня вытекает из вен –
В зелень распущенных жил проникает полынь,
Плавленый сахар сустава стекает в абсент.

Кварцевый мрак приоткрытого века дрожит,
Ряженый блуд клоунессы восхода рябит,
Я нахожусь под покровом ночной госпожи,
День или ночь – со~вращение лунных орбит.

Органы ползают, раком цветут кто куда,
Заросли слизней густой селезёнки знобит,
Бурый хребет захромал в переломную даль,
Я выхожу под мерцание солнечных плит.

Ползает
Бронзовый жук арматуры по своду небес,
Мухи лакают из пенного глаза амура
С пеной Delirium Tremens у губ. Не в себе –
Все – в пивоваренном оке скульптуры
Умалишённого беса
Любви.


Табачные очерки в черничном коконе

__*____________*____________*__

Пауки побежали мурашками, в брюшке
у каждого сумка-кисет, паутинка
табачная тянется, вьётся, на ушко
мотается пыль разговорная, инок

беспечно мотается пальцем на ус,
увивающий мысль безусловную важную,
надо её намотать на конфуз-
ливый нос, разукрашенный синими сажами

слов, спотыкавшихся плавно о глаз
и упавших слезинкой ресницы на щёку
и в рот – виноградом засушливых фраз –
изумительных ягод изюма без сока –

зачем в разговоре разбрызгивать слюни?

__*____________*____________*__

В стакане плафона полощется медь,
Наводя на меня металлический сон,
Наводя на меня беспокойную смерть
Расплескавшейся скуки. Гипнотичен плафон.
Разожжён.
Греются руки. Наваристый света бульон.
Разожжён
Пищевод
И ревёт
Его трубка-труба,
И пыхтит,
И горит
За завтраком спелый табак,
Медлительно (с)тонет и спит.

__*____________*____________*__

Пяльцы пальцами прядут пыльцу
Цветов-колец свинцово-куцых.

Крошат маки-кокаины кошек,
Крошки кошек – коконы на ножках.

В кокаиновый пушок
Зарыться,
В кокаиновом пушке
На рыльце.
Облизнуться и забыться.


Пыль, колыбель, тишина

Келья: светящийся образ молитвенных
Лапок сплели богомолы-философы,
В голосе тусклом и в облике фосфорном –
Духи прибежища, кольцами свитые.

Фей малахитовых скрипки крылатые
Рвут увертюру – пронзительный визг.
Инок заснул в медитации. Рис
Тихо ссыпается с длани распятой.

Каменный пол окроплён ароматами
Мака и сонмами матовых грёз.
Мятой щекой под подушку пророс
Инок, подёрнутый мыслями мятными.

Утром он – нэцкэ, с циновки улыбками
Льётся на лотос распущенных ног.
Скованный мантрами капает слог
С глыбы губы золотистыми льдинками.

Чётки подобны песочным часам.
Хронос наносит на лики пергамента
Руны морщин – это летопись памятных
Дум.
Развевается смерти коса.


простудный час-чих

Зелёное крыло чертополоха
порхало в розоватой пустоте:
растительный архангел нежно охал,
обильно и волнительно потел.

Животное каморки шло штрихами:
пятиугольно-угольная кошка
бежала между слабыми ногами
на сломанной диванной ножке.

Орехи в миске мучались одышкой:
удушливый затылок потолка
невыносимо чешется, он слишком
напоминает альбиноса-паука.

В припадке ацетоновой печали
расплакались колодцы роговиц,
поплыли вдаль, расплывчатыми стали
лазоревые волны половиц.

В локтях согнулся крематорий:
слюнями растекался прах
в груди прокуренных историй,
где зажигался детский страх.

Зелёное крыло чертополоха
порхало в розоватой темноте:
растительный архангел нежным вздохом
придал чуть пеньюара наготе.


Лёгочный слог. Пафосный смог

Мироточивые маки разбудят ко сну.
Винное марево вяло стекает со щёк.
Шёлковый звон. Незаметно клонюсь
В тон симфонических ласк. Ещё. И ещё

Соль на словах и морская слюда в голове.
В солнечном свете лучится улыбка стекла.
Вкус на губах – наркотической патоки вен.
Дух совершает восход. Словно лунная лань.

Доброе утро, Никто

Резкий фальцет аромата синеющих роз.
Красные крики цветов распустились в скелет.
Запахов стих воскуряется в лёгких. Невроз:
Вдох. Вдох. Вдох. Тлеет куплет сигарет.

Гарь, золотое сечение Кесаря зорь.
Рок упирает в висок позолоченный рог.
Будущий день – императорский дар. И позор.
Тише. Тише. Тише. Вянет растительный слог.


Причуды

“Oh, Saturn … come … devour me, save in your Darkness …”
++++++++++++++++Sopor Aeternus++++++++++++++++

Священен, увлажняющ полумрак чердачный.
Приют для безнадежных фантазеров.
Притон для ненормальных режиссеров,
Дымящих короткометражками о связи брачной
Влюбленного лунатика и черствой Терпсихоры.

Пророчества давно минувших размышлений
Видны на полотне мохнатой пыли,
Разбитых зеркалах, что в прошлом слыли
Счастливцами, хранившими все взгоды и мигрени
Дам анемичных, что при жизни к жизни уж остыли.

Тенёта смертоносных, но желанных предсказаний
Замаскированы под логова паучьи;
На гипнотических, прозрачных тучах
Со временем набухли лилипутские курганы –
Тотемы мудрости в мумифицированных мухах.

Зачахшее чудовище хромающего кресла
Поглаживает спинку об пол;
Как арлекин, ушедший в сопор,
Кривляясь по привычке, столь нелеп, а сам – невесел
(как будто только что свой подбородок слопал),

Так кресло кажет из-под полинявшей кожи
Сидевших в нем. Подобие скульптуры –
Шедевр, вмятый массою фигуры
Обрюзгших буржуа. А иногда похоже,
Что содранное личико понурой
Служанки вшито в складки бурой кожи.
За переломанными костылями ножек,
Под креслом приютились
Чумазые котята и бредята,
Чья шерсть похожа на обугленную вату,
Все верещали и мяукали, всё суетилось,
Молясь отзывчивой, но строгой Баст:

“Мы моли корм, мы ели моль,
Мы молим Вас!
Мы любим Вас, о, Млеко-шарм,
Мы будем жить, чтоб выпить боль,
Что гложет наш / голодный шар…
До дна… до дна, за Баст!”


Чердак… Сатурн, припаянный к громадной люстре,
Стальными зубьями расчески
Карябает изваянный из воска
Пожухлый желтый голый череп Zarathustra –
Свой лысый череп, пышущий чернейшим лоском…

Сидит и спит, мускатные орехи поедая,
Всё спит и языком орехи мелет
(спросонья где-то обронил кривую челюсть),
Сидит на люстре, лунные сонаты исторгая
Из призраков, порезанных на струны для виолончели.

Повсюду духи старины и старость,
И всё гниет, и всё благоухает!
Сатурн, прими крепчайшего отвара
Моей души. Хоть малость!
Я тоже буду щелкать Тьму,
И, засыхая,
Всем засыханьем славить младость.

Священен, увлажняющ полумрак чердачный.
Приют для безнадежных фантазеров.


Игрища Пращуров

I. Веко Вакха

Как лекарь поправляет старческие косточки гранатов,
Как сумасшедший скульптор обрамляет кожу – в гипс,
Природе воздвигая статуи Танатоса,
Так он – ухаживает за. И сам в своём творении погиб.

В мясной оранжерее вылупились яблоки стигмат,
Послушник в кроветворном фартуке сажает веру
Их – под плоть замка, как вереницу колоннад,
Как похороненные корни вереска, волос гетеры.

Где гангренозный георгин покрыл резной дендрарий,
Там, о там! Когорты погребённых пилигримов
Растерзали изобильный рог инкуба, там, где дарят
Розгами приют и утешение рабам, что грезят Римом.

Обгладывая мраморные рёбра обезглавленного бюста,
Девственница в цинковом венце творений
Обращается за взглядом в круг, вокруг тугого хруста
Позвоночника, свернувшегося в рог, в колено

Сатаны, что спит во власянице из господних заусенцев,
Грезит: в язвах святости апостолы распада
Обивают крепостной порок, передают младенца,
Словно чашу, причащая первого Адама.

Сочась из червоточины гигантского колодца,
Глас небесный, утонувший в топком Стиксе,
Глаз небесный, замутнённый жерлом Солнца,
Без ответов на загадки, погрузились в Сфинкстер.


II. Кубики Буковок

Р.И.М.
И.Л.И.
М.И.Р.

М.А.Р.С.
А..З.О.Р.
Р..О.З.А.
С..Р.А.М.

В. О. Р. О. Н.
О. Р. А. Л. О.
Р. А. Д.  А. Р.
О. Л. А. Р. О.
Н. О. Р. О. В.


Монастырский пустырь

1

Космос в канделябрах:
Миллиарды световых веков кромешной тьмы
И тьма лампад на бесконечность ватт.

Метеорит-самоубийца
Олицетворил великомученика.

Космос пьёт из фляги солнца
Кварцевый ликёр.

И всё
Белым-черно.

Лишь вдалеке… плывёт
Извечно-изотопный монастырь
Уранкх.

2

Где грецкий жрец в регалиях (берцовый скипетр
и тромб-держава коронарного клубка артерий)
Воцарён в межзвёздной зоне аномалий.

Обнажённый жрец лучится гексаграммой нимба,
внемля бестелесно-духовым ансамблям
Медных небоскрёбов-флейт.

Аскеты-трубочисты дымоходов чёрных дыр
сажают собранную сажу в лоно бытия,
Их всходы – ядовитые соцветия Плеяд.

А Ночь сменяет Ночь, зодиакальные монокли –
восемь объективов паука – танатоскоп –
Снимает смерть. С лица Земли.

Монахи спят в амфи(таминовом)театре звёзд
Эллады, где им грезятся сады и гвозди винограда,
Винный дух и спиритические знаки:

~Карм~а~мраК~а~Карм~а~мраК~а~Карм~а~мраК~


Карма

Треснул хрупкий мрамор
черепа, явивши
призрак; чёрный лавр,
дух благословивший,
врос в субстрат суставов...

смеркалось; вгрызся в слух осклизлый свист;
вспоров покровы ночи, появился Шива,
слизывая мрак со скальпеля, расцветши в нише
черепа, что позвонками с тонким миром слит;

кусты густых бровей его вползли под грудь
и дальше, оплетая рёбра, коренясь в лодыжках,
буйно распускаясь гущей кущ поникших
ив, сливаясь с болью вен и альвеольных груд;

и поглотил, и поглощен священным танцем Ци,
распят на колесе судьбы - неотвратимой дыбе,
со вселенной опиатов составляю мраморную глыбу
рядом с легионом статуй императоров, цариц;

в ментальных залах обезглавленных колонн
и осквернённых мускусом и фимиамом бюстов
гулко ходят ходуном остекленевши бусы
глаз химер, сползающих со стен на трон,

в миндальную трясину вырванных очей
танцующего Шивы; щупальца и пульс гипноза
в ужасе и грации движений, разъярённой позе,
в грузном маятнике фаллоса, моче,

обильно орошающей священный пьедестал-
фундамент мирозданья; вновь взращенный космос
в космах духа поместился в отрешённый фокус
зренья, словно снова в череп я попал,

однако вместе с... Армагеддоном?


Rituale Romanum

Увы, клыками василиска выпотрошен голубь правды,
Развенчан пух надежды над землёй лиловых предков.
Оранжерея сердца испускает вопль лаванды,
Стрекочет сыто саранча, покрыв проказой вены веток.

Моё лицо исполосовано, как жилистые крылья,
Как сетчатое око стрекозы, оно порхает белым
Насекомым шума, мелом, что скрежещет с силой
Погребённого по гробовой доске глухой постели.

Витают в мыслях облака, считаю: пять-четыре…
Терновник памяти уснуть с войной не позволяет.
Псалмы за воскресение бренчат на стихотворной лире,
Покинув часослов, как свора псов с визгливым лаем.

Изыди, плоть! Свободен дух, свободны духи Легиона.
Над рваной ямой плачут кокаином кипарисы.
Три-два… молитва вылезает мёртвым языком с поклоном
В пояс. Слово раздаётся. Шире-шире-шире.

Один.


Commemoratio Animarum. Ave!

Глубоким днём, когда особенно противен солнцепёк,
Приятно созерцать зенит, рыдая;
Покрыться волдырями и, срезая
Их, кушать в сухомятку, разгоняя каждодневный шок.

Люблю нагнуться к выхлопной трубе, зажмуриться
И подышать моторным дымом,
Чтоб отдохнули лёгкие от мимо
Проносящихся людей, что фаршируют наши улицы.

За вас! За мёртвых осушаю бак с бензином.
Очнитесь! На минуту замените
Всех живых и выпейте со мной, начните

Эксгумацию растрёпанного сплина,
Чей парус надувает ОДР – кадавро-ртутный бриз.
Живые! К вам взываю! “Rest in Piece”!