Небритую бурую кожицу мёрзлых полей
худая зима натянула на голое тело.
Молочная плесень лениво взошла на земле,
и марля небес улыбается сыро и спело.
Вцепившийся в складки озябшие солнечный клещ
ползёт насекомо по марлевым порванным ниткам.
Вся плоть человечья, трусливая хрупкая вещь,
в скорлупки из стен завернулась замёрзшей улиткой.
Худая зима засолила по кадкам гробы.
Колючие волосы света – сухой власяницей.
Глядит Божий глаз на людей из подзорной трубы
и видит, как скисли улыбки на отмерших лицах,
как влажно чернеют каверны в потёкших глазах.
Тела мёртвых кошек к земле прибинтованы снегом.
Плывёт, кровенея, заката густая слеза,
распухшее солнце на небе висит оберегом.
В желудке обрюзгшей зимы так легко умирать.
Прилипнуть на стенке бескровным зародышем боли.
Ночами меня по частям поедает кровать,
запястья и волосы вымочив в слёзном рассоле.
А сердце дыряво, как правильное решето.
Когда я умру, всё во мне будет бледно и вяло,
ведь женщин ничто так не красит, как красит Ничто.
Потом превращает в топлёное серое сало.
Лежать очень просто, и вот я лежу на столе
и плачу, и я чем-то страшным всё время болею.
Копчёного неба расплюснуто злое желе.
Как будто все умерли. Холмики нежно белеют.
Худая зима собирает своё молоко
и сушит на склонах размокшие рваные снасти.
Однажды, я верю, всё стухнет, и станет легко...
Кровать по ночам доедает последние части.