Просматривая список знаменитых евреев на интернет-сайте Sem40, я обнаружил в нём имя Сергея Довлатова. Это меня, признаться, очень удивило. Неужели, подумал я, среди нас, евреев, так уж мало знаменитых людей, которыми можно и нужно гордиться, что надо присваивать себе ещё и варягов, к еврейству никакого отношения не имеющих?
В списке очень много полукровок, и все они причислены к евреям, независимо от того, кто из родителей еврей, хотя по законам Галахи евреем считается тот, у кого мать – еврейка. Но дело даже и не в этом. Скажем, у Василия Аксёнова, имя которого тоже есть в списке, мать Евгения Гинзбург – еврейка. Даже язык не поворачивается называть Аксёнова евреем, да он и сам, по-моему, никогда себя таковым не считал и не считает.
У Довлатова же евреем был отец, а мать – армянка. Сергей в шутку называл себя “евреем армянского разлива”, и это была всего лишь шутка. Не знаю, считал ли он себя армянином, хотя и был им по советскому паспорту, но евреем уж точно себя не считал. Однажды он написал, что принадлежит к “симпатичному меньшинству”. Не сомневаюсь, что это “меньшинство” – уж никак не евреи.
Довлатов был и остаётся, прежде всего, русским писателем, а заговорил я о нём потому, что в августе этого года исполняется 15 лет со дня его смерти.
Он не был, конечно, евреем, но к евреям относился сочувственно – как всякий порядочный русский интеллигент. Хотя, мне кажется, стеснялся своего полу-еврейского происхождения. Чтобы как-то скрасить эту, скажем, ущербность, в книге “Наши” он изобразил своего еврейского деда Исаака этаким русским богатырём, на манер Ильи Муромца. И ещё: вероятно, для того, чтобы никто (и главным образом – сотрудники на радио “Свобода”, в большинстве своём русские люди) не заподозрил его в принадлежности к евреям, Сергей с какого-то времени стал носить православный крест. Я никак его за это не осуждаю и думаю, что сам Довлатов весьма иронически относился бы к тому, что зачислен в ранг знаменитых евреев.
Я писал уже когда-то, что, по моей классификации, еврей – это не национальность и не религиозная категория, еврей – это ощущение. Кто ощущает себя евреем – тот и еврей, всё очень просто. Евгений Рейн заявил недавно, что евреем себя не считает, и на здоровье. Как, впрочем, не считали (или не считают) себя евреями добрая половина из списка на сайте Sem40.
Так что не будем относиться к этому серьёзно.
Вернёмся к Довлатову.
Его имя окружено с одной стороны – всероссийской славой, с другой стороны – помоями, которые бывшие его знакомые охотно на него выливают.
Всероссийская слава – понятна и легко объяснима. Довлатов писал интересно, с выдумкой, с юмором, с иронией. Пока его книжки издавались здесь, в Штатах, тиражами в тысячу экземпляров, его творчество и было известно нескольким тысячам читателей. С развалом Советского Союза, когда усилиями друзей Довлатова его книжки стали издаваться в России, российские читатели обнаружили вдруг, что ничего подобного они уже давно не читали. Такого русского писателя в послезастойные годы в литературе не было. Поэтому его тут же полюбили и произвели в классики. То-есть, поставили чуть ли не рядом с Чеховым. Довлатов, конечно, замечательный писатель, и я всегда восторгался и восторгаюсь его творчеством, но в классики, мне кажется, его произвели зря. Немало способствовали этому многочисленные воспоминания о нём (В.Соловьёв, А.Генис, А.Пекуровская), монографии (И.Сухих), всевозможные симпозиумы и конференции. Мало того, стали широко публиковаться письма Довлатова родным, друзьям и знакомым – во многих случаях вопреки воле самого автора и вопреки воле его наследников (вспомним “Эпистолярный роман” И.Ефимова). Не говоря уже о воле адресатов. Письма Довлатова ко мне, например, публикуются без того, чтобы хотя бы поставить меня в известность. Я понимаю, что никаких юридических прав на эти письма у меня нет, но моя с ним переписка – это дело частное, касающееся только нас двоих, и кроме юридической стороны есть ещё и сторона этическая. Впрочем, издателей и публикаторов этическая сторона не волнует и не волновала: им по вполне понятным причинам, пока имя Довлатова находилось на гребне популярности, необходимо было издать побольше из им написанного.
Умер Бродский, умерли Окуджава, Самойлов, Левитанский – никто не публикует их писем. Такой почести удостоен почему-то лишь Сергей Довлатов.
Каюсь: после смерти Сергея Довлатова по просьбе Елены Довлатовой я передал ей оригиналы его писем ко мне, оставив себе копии. Вероятно, я не должен был этого делать – для того, чтобы сохранить, как говорится, тайну переписки. С разрешения Елены эти письма пошли гулять по книгам и журналам.
Каюсь вторично: я собрал нашу переписку с Довлатовым (его письма ко мне и мои письма к нему) в книжку под названием "Еврей армянского разлива и витязь в еврейской шкуре", включив туда и свои стихи, которые я посылал Сергею и которыми он неизменно (иногда и незаслуженно) восторгался. Вероятно, я не должен был делать и этого, но мне казалось, что таким образом я как бы сохраняю творческое наследие Довлатова. Кроме того, из нашей с ним переписки вырисовывается, как мне кажется, образ Довлатова, непохожий на тот, каким представляют его И.Ефимов, Е.Рубин и М.Шнеерсон с А.Орловой: оказывается, он был человеком отзывчивым, порядочным и добрым. Оказывается, он умел сочувствовать и сопереживать. Несколько издателей в Москве проявили желание издать мою книжку, но Елена Довлатова своего разрешения на издание не дала. И не надо.
Что же касается Ефимова и Шнеерсон с Орловой, то именно они – главные выливатели помоев на покойного писателя. Делали они это исключительно из узких личных интересов: Ефимов – для того, чтобы поставить себя выше Довлатова и вызвать к себе пускай и скандальный, но всё же – интерес, а Шнеерсон с Орловой – для того, чтобы обелить имя своего (соответственно) сына и племянника, которого Довлатов совершенно справедливо недолюбливал. Было за что. Непонятно только, почему надо было вступаться за родственника через почти 15 лет после смерти так нелюбимого этими двумя сивиллами писателя и редактора.
Я думаю, что ажиотаж вокруг имени и творчества Довлатова уже прошёл. Народ начитался его почти полного собрания сочинений, критики договорились, что он принадлежит к выдающимся писателям, хотя и был личностью противоречивой, друзья Довлатова, бывшие его жёны и знакомые издали свои воспоминания о нём – что дальше? Я читал где-то, что в Петербурге собирались установить то ли памятник Довлатову, то ли его бюст, уже не помню, – интересно, чем это кончилось. Хотя, если есть уже памятники чижику-пыжику и Паниковскому, то почему бы не быть и памятнику Довлатову? Стало престижным, что ли, упоминать о своей дружбе или хотя бы о близком знакомстве с ним. Мы не были, вероятно, друзьями, да и жили мы в разных городах, но я всегда ощущал его поддержку и доброжелательное к себе отношение. Прошло 15 лет, как Сергея не стало, а я всё время мысленно вспоминаю о нём, перечитываю, цитирую и кляну судьбу за то, что она отняла его от семьи, от литературы и – исходя из личных шкурных интересов – от меня.
Написана уже масса воспоминаний о Довлатове, из них доброжелательных – меньшинство, в иных сквозит такая злоба, что жаль самих авторов – людей, безусловно, больных. Хотел добавить – "и старых", но, дожив почти до 70-ти, понимаю, что старость – не порок. Иные воспоминания просто смешны, потому что – неправдоподобны. Помнится, кто-то написал, что, когда Сергей заходил в редакцию журнала New Yorker (публиковавшего пару раз переводы его рассказов), вокруг него собирались восторженные машинистки. Такая выдумка хороша для российских читателей, мы же знаем, что американскому автору в редакцию ходить незачем, для этого есть литературные агенты, да и машинисток там тоже нет, в отличие от редакций советских журналов того времени (80-е годы).
Меня иногда спрашивают, почему я не написал своих воспоминаний о Довлатове – всё же мы были с ним знакомы в течение десяти лет, издали совместную (и с Вагричем Бахчаняном) книжку "Демарш энтузиастов", переписывались, встречались, вместе выступали перед публикой. Откровенно говоря, я не знаю, как писать воспоминания. И о чём, собственно, вспоминать? Дневников я не веду, с годами всё, что было, расплывается в тумане. Меня всегда удивляет, как многочисленные авторы различных мемуаров, люди довольно уже пожилые, приводят подробности давних событий и разговоров – день за днём, диалог за диалогом (взять хотя бы не так давно прочитанные мной мемуары А.Городницкого). Откуда такая память? Неужели все эти подробности записывались ежедневно, хранились долгие годы, перевозились с места на место и перечитывались? Неужели автор заранее знал, что будет знаменит или что будут знамениты люди, с которыми сводила его судьба? Никаких воспоминаний о Довлатове я писать не буду, с меня достаточно его книг, писем, фотографий и того облика, который хранится в моей – говоря возвышенно – душе.
Единственное, чем я могу поделиться с читателями по случаю юбилейной, не приведи Господь, даты – это давним стихотворением памяти Сергея Довлатова, которое я написал лишь через год после его смерти: понадобился целый год для того, чтобы осознать, что его нет и уже не будет. Вот это стихотворение.
ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА
Всё впереди – и плаха, и верёвка,
и пуля залежалая в стволе.
Кончается моя командировка
на этой замечательной земле.
Ещё не срок – ни времени, ни места,
но выплывают из небытия
две даты: день приезда – день отъезда,
а то, что между ними – жизнь моя.
Мне долгих дней волхвы не нагадали.
Придёт пора, и, лёгкая, как пух,
душа моя в заоблачные дали
взойдёт, и призовёт меня Главбух.
И я ему представлю длинный список
ушедших лет, желаний и тревог,
припомню тех, с кем дружен был и близок,
и всё сложу, и подведу итог.
Прости, Главбух, что я – из той породы,
кому земная жизнь невмоготу,
что я Тобой отпущенные годы
растратил на слова и суету.
Слова пусты, деяния – зловещи.
Весёлая судьба досталась мне
на той земле покинутой, где вещи
прочнее душ, а души – не в цене.
На той земле, где нищи мы и голы,
где именем Твоим ласкают слух,
мои несовершенные глаголы
не жгли сердец, прости меня, Главбух…
И, преисполнен высшей благодати,
седой Главбух, суров и отрешён,
прочтёт мой труд и вечное ”К оплате”
напишет в уголке карандашом.
Я скромной благодарностью отвечу
и в дальний путь направлюсь не спеша.
И явится моей душе навстречу
Довлатовская грешная душа.
Обнимемся, и станем в райских кущах
вести неторопливый разговор.
Куда спешить? Уже ни дел текущих,
ни суеты – свобода и простор.
Уже плевать на славу и на сплетни!..
Он будет возвышаться надо мной –
всё тот же, сорокадевятилетний,
каким ушёл когда-то в мир иной.
Он скажет: ”Не забыли – ну и ладно.
Простим и ничего не возомним.”
И станет мне покойно и отрадно
от мысли, что опять я рядом с ним…
Пусть торопить свиданье неуместно,
но где-нибудь за далью голубой,
мой друг, и для меня найдётся место,
и мы ещё увидимся с тобой…
2005 г.