Исчезло эхо вдалеке,
в ушах завязла только вата,
сбежал твой голос налегке,
как забываемая дата.
Я не кричу уже в экран,
а лишь шепчу и замолкаю,
кровь непослушную из ран
я молчаливо выпускаю.
Сгорает радость вся дотла,
уходит мрачно к другу муза,
и водка выпита до дна,
и тряпка мокнет, как медуза.
А у кровати пёс заснул,
в лохмотья коврик мой истерзан,
и шарик ручки утонул
в чернильной влаге дырки стержня.
Шарф зависает на плече
петлёй дырявой страшновато,
стихи гуляют при свече
по мякоти бумаги ватной.
И бьётся мыслей в лоб прибой,
мозги закручивают пену,
дерутся строчки меж собой
и проклинают за измену.
Одно лишь слово вдалеке
мучительно терзает душу,
спускаясь в строчку по руке,
стремится выбраться на сушу.
Молчит, пока повременив,
Спокойно, тихо без истерик,
закат медлительно ленив,
блеснёт ему – оно не верит.
И согреваясь у огня,
вдыхая вин пьянящий запах,
конец пленительного дня
крадётся на горячих лапах.
Снимая тень одежд с тебя,
смеясь и обнажая тело,
ласкаю, трепетно любя,
с надрывом, чисто и несмело.
Проскочит выстрелом в ночи
твой всхлип в подушку тихим плачем,
и я проснусь, сон закричит,
твою печаль мне обозначив.
Подранки мы – кричим в себя,
болит в груди одна лишь точка,
друг друга нежим мы, любя,
но каждый сам, поодиночке.
Сорвётся голос в нежный крик,
на ощупь встану у порога,
открыта дверь, но там тупик,
и в никуда ведёт дорога.
И, как слепой, туда иду,
и нас таких несметны толпы,
без кожи мы, мы на виду,
ладони в кровь давно истёрты.
Оглядываясь, вижу мрак,
кругом темно, такая сырость,
фонарь потухший и барак
души моей упал в немилость.
И камни, камни в темноте
навалом лезут мерзко, грубо,
и не целуют губы те,
а лишь чужие злые губы.
Но губы те мне подают
не знак желанный, только шорох,
и звери воют, не поют,
по-волчьи мучаются в норах.
С рассветом разбредались дни
в своих одеждах грубых, серых,
шли в никуда, устав они,
уменьшившись в своих размерах.
Пройдут они через меня,
как слуги времени, гурьбою -
и только факелом огня
вдруг опалят меня любовью…