* * *
Человек тридевятую вечность сидел над женою,
Положив на живот ей ладонь – как огромное ухо.
Где-то плакала птица – сквозь ветер и дождь за стеною,
Долгожданный – в жене – кто-то третий ворочался глухо.
Тридевятую вечность не сохла и липла рубаха.
Нет, не трус он, не трус... В одиночку ходил на медведя.
Но большой – в пол-избы, как ребенок, заплакал от страха,
Оттого, что никто не поможет, никто не приедет.
О, как птица страдала! И боль отзывалась тупая,
Распирая виски, загибаясь в вопрос без ответа.
И качалась в бессоннице лампочка полуслепая.
И секла по глазам утомленным розгами света.
Не стонала жена. Виновато ему улыбалась,
А в ночи – затмевала Голгофу стенаньями птица.
И хотелось кричать и метаться. Порою казалось -
Это плачет ребенок, который не может родиться.
Он рванулся во двор – остудить раскаленные вопли,
По дороге ружье заграбастал в огромную руку,
И – пальнул в темноту. И – рыдания птицы замолкли...
Он отлично стрелял. И на вскидку, и даже по звуку.
Но застреленный плач возродился – в жилище угрюмом,
За окошком жена омывала ребенка над тазом...
Опершись на ружье, он стоял и покачивал думу –
То жалел, что убил... То пугался: а если б промазал?