Пальто на двоих. 2009

   


    "ПАЛЬТО НА ДВОИХ"
                2009 A.D.






                Кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и станет весь как
                первое утро в незнакомой стране.

                В. Набоков. "Приглашение на казнь"












      ДРУЗЬЯМ

Где остыло живое варево
из запутавшихся голов,
из расхристанных душ, из марева
века прошлого в патоке слов -

вы уехали, или умерли,
или просто сошли с ума,
и спустились такие сумерки,
что сбылись и сума, и тюрьма,

где жируют бездушные, подлые,
крохоборы, зануды, скопцы,
змеи явные и подколодные,
дети язвы, позора отцы.

Не страшась уж ни чёрта, ни ладана,
спутав даты календаря,
судят-рядят: рябого ли надобно
иль плешивого им царя?

Ну а те, кто судьбой нелепою
свято место исправно блюдут,
пахнут нефтью и пареной репою,
и в друзья меня всё зовут.

               

      


 * * *

Где-то теперь моя бедная няня, моя баба Клава,
где-то и днюет она и ночует в песке и траве:
так вот, навроде песочных часов, перевёрнутых кем-то,
перевернулся бел свет, превратившись в своё отраженье.
Я по земле прохожу, дует ветер, и русскою речью
перевернувшейся этой судьбе не перечу.

Вот и живу, вспоминая упавшее небо:
воздух, стоящий в воде, и босую, спросонок,
девочку-деву с батоном крошащимся хлеба -
вижу, в неё заплывает корабль, кораблёнок.

Милый кораблик, поймавший мелодию вальса,
где ты плутал, в зеркалах поднебесных скрывался?

Я полюбил отражение неба в крови,
глупо, по-детски стучащей в моё удивленье,
и полюбил отражение боли в любви.
Я полюбил отражение жизни ушедшей
в чистой воде изумрудной, воде сумасшедшей.

                1987






                * * *

Тополь уж весь облетел, а соседские липы –
те, высоченные две, только тронуты охрой.
Воду вожу с родника и с канистрою мокрой
в дом прохожу – в деревянные скрипы и всхлипы.

Дому сто лет, весь дыра на дыре, да и скоро
вместо людских голосов только чёрствое эхо
со сквозняком тут споют, и наступит потеха:
свист холодов, хоровод позабытого сора.

Сколько уж раз за сто лет этот дом покидали,
скольких он недосчитался? - весёлых и добрых,
злых и несчастных, от рабской работы хворобых -
скольким являлся во снах он сквозь чёрные дали?

Много ль вернулось с войны, из тюрьмы, из изгнанья,
из сумасшедшего дома, из сумерек мглистых?
Тополь и две эти липы в заржавленных листьях
знают про то, только им-то на что это знанье?

         2007. Село Филяндино Ивановской области














          ТАЙНАЯ ИЗМЕНА


Вдруг износились все слова, и я, как лживый школьник,
утомляюсь повторять беспрестанно
одну и ту же ересь про якобы выученные уроки.
Объявить же вдруг обо всём невозможно:
скажут, взял да сошел вот с ума,
в общем, что-то с парнем не то, и кому нынче верить?
Задуманное оставляется, потому что никто не поймёт.
И вот, вместо жизни ; подозрительная легенда,
вроде затверженного всеми спектакля, где я плаваю в тексте,
но всё же первую скрипку играю, спасая других.
И холодная скрипка моя слишком нежно поёт.









                БАБОЧКА

               
              Remember me, remember me, but ah!
              Forget my fate.

                Dido's lament


В перепутиях сада, в трепетанье дневном и ночном -
там, в назойливой притче былого, притворявшейся сном,

в мире, путавшем зренье, где шёлковой дурочкой ты
обреталась беспечно, где озером пахли цветы,

той нетленной на вид, хохотавшей при слове "всегда",
перепутавшей крылья с душой - изменила звезда.

Той, не доброй среди самых добрых, не умной и не
самой хрупкой среди уцелевших в нещадном огне,

той красавице, чуждой ордам расписных щеголих,
среди всех самых бабочек, бабочек самых из них.

                2003. Октябрь













                * * *

Поверить ангелом гармонию я захотел, мой друг,
и душу, словно постороннюю, я выпустил из рук.

И враз прошла моя бессонница, и в сон я впал,
мне ангел рек: давай знакомиться ; и руку дал.

И я запел посланцу вешнему, чтоб знал мой гость,
про всё про то, как люду здешнему жить повелось,

о том, как тут с утра до вечера, из года в год,
душа как рыба бьётся, вечная, о жизни лёд.

Как образ, в зеркалах витающий, бессудный вор,
глазами жизни этой тающей смущает взор…

Не часто ангел в гости жаловал на мой чердак,
я гостя песнями побаловал (ведь я мастак),

земную музыку с небесною цветками свив...
Но ангел клятвою чудесною порвал мотив

и от печали, мной навеянной, земных минут,
стоял он смутный и рассеянный, и чуждый тут.

А я глядел с тоскою внутренней во все глаза,
как по щеке его по утренней бежит слеза.

Мой ангел, недослушав песенки, крылом повёл
и по небесной шаткой лесенке покинул дол.   












               ПРЕДСКАЗАНИЕ


Пространство, сквозя и кривясь, подчиняется числам,
но над всем правит звук, пустоту раздражающий смыслом.
Это зов многошумной природы - родившись в себе,
из себя он и тянется, сам себя слыша на пробу,
познавая пределы своей чистоты; словно пломбу
вдруг срывает с себя, словно пробку, и в мокрой трубе
водосточной системы себя представляя дождём,
он, на деле, является звуком, нашедшим свой дом.

Умирая для жизни, душа превращается в звуки,
и привычный трезвон бытия вдруг становится фугой,
только дальше, как сиро и сладостно ты ни аукай ;
не получишь ответа, хоть складывай рупором руки,
над водою прошедшего будешь носиться в разлуке.

Где-то в древопоющем тумане, в кленовом рассвете июля,
в час, когда отдыхают еще берега от полдневного ада,
но раскинуты удочки, и, цвета яблок, нагая наяда
защищает свое отраженье сачком из дырявого тюля
от навязчивых ос и туманного солнца, вы внятно
вдруг услышите дробную песнь просветлённого дятла.

                1984










               В ПОЕЗДЕ

                Ты пьёшь волшебный яд желаний,
                Тебя преследуют мечты...
                А.С. Пушкин


– Дожить бы скорее до первого снега, Онегин...
"Нам лучше подумать о сущем, очнись, фармазон!"
– И как поцелуй, удивлённо, в нагрянувшем снеге
срывая губами снежинку, принять всё за сон...

"Ты выпил бы чаю..." – Смотри, эта роща нагая
себя вспоминает, как в землю легла, золотясь...
История кончилась. "Значит, начнётся другая".
– Не вижу начала – мне трудно поймать эту связь –

и мы начались? – "Я не знаю, я думаю, тоже,
с предметами жизни и смерти смирившись вполне".
– Как золото это, вернувшись на землю, о Боже,
покой обрело... – "Всё сгорело в едином огне".

– Мы более зыбки и непостоянны, как если
следить отраженья реки...– "Нынче ветер, alas,
весь вид разбивается в зеркале с зеркалом вместе..."
– Предметы спасаются бегством от пристальных глаз.

Ты помнишь Татьяну, Онегин? – "Какую Татьяну?"
– Ну, Ларину, вспомни, с которой ты глупо сыграл. –
"Она была замужем, дальше – подобно туману…"
Она в Соловках умерла. – "А её генерал?"

– Он раньше убит. – "Ты бы выпил свой чай, остывает..."
– Дожить бы до снега, до мух, уложить чемодан
и ехать в деревню, где ветер в окне завывает... –
"Ты только оттуда". – Нет, я не люблю Магадан.

Ты помнишь: декабрь, Петербург...– "Словно сон мимолётный.
Мне больше запомнились хвойные дебри, Сибирь,
тяжёлые мёрзлые кедры да запах болотный..."
– И глушь вековая... –  "Играющий с флейтой снегирь..."

– Узнаем ли первопрестольную: где нам – столица! –
"Народу здесь больше, скажу, чем людей, погляди:
какие-то бравые левые-правые лица..."
– Мы лишние будто. – "Вперёд, мон ами, не суди".

– В твоей телогрейке, Онегин, здесь будет неловко. –
"Я думаю, мы не на бал заявились – скорей! –
там, дальше, левее, прелестная, видишь, головка?"
– С цветами и с толстой мамашей? – "Да нет, перед ней..."

– Ну, с Богом, уже тормозим. – "Средь толпы на перроне
нам лучше держаться друг друга..." - Музыка звучит –
чудесная встреча! – "Да полно, в соседнем вагоне
какая-то там делегация..." – Сердце стучит –

вот так вот, с музыкою всей, раствориться в народе!
"Нет, Ленский, наш поезд опять набирает свой ход!"
– Да нет, остановка, нет, правда, вот дёрнуло вроде... –
"Оставь свои вещи, никто их теперь не возьмёт".

– Наш поезд уходит, Онегин! – "С судьбой пилигрима
смирившись, как прежде, смотри свои ясные сны..."
– Россия за окнами. Поезд проносится мимо...–
"Мы лишние, Ленский, забудь же, опять не нужны."

– Дожить бы до снега... – "Далась тебе tabula rasa!"
– Но снег по колено, по пояс. Мы оба в снегу... –
"Мечты, милый мой, я замечу, такая зараза –
ну, полноте плакать". – Не буду, мон шер, не могу...

                1991










   ФИЛЯНДИНСКИЕ СТАНСЫ


           А зимой там колют дрова и сидят на репе…
                И. А. Бродский


1

Прохудав, тканный в листья кафтан
ждёт на воздухе чистки и встряски,
и, как встарь, в сентябре Левитан
подновил ему краски.

Над крещёной горою - раскат
в пропасть неба: две птицы святые
третий век улететь не хотят
за моря золотые.

А над озером ближним, внизу,
гомон чаек, визгливые крики.
Вдруг замрёт, утирая слезу,
воздух чистый и дикий.

2

Был в гостях у Матвеича. Спят
восемь кошек, не спится котёнку.
Свет вечерний, пролившись сквозь сад,
озарил самогонку.

День пустынных причуд и тоски,
а Прокофьевна с клюквой сегодня.
Вас и осенью тут, старики,
греет лето Господне.

Вам одним тут, на мёрзлых дровах,
тешить вьюгу в любви с укоризной,
как Петру и Февронье в снегах,
позабытым отчизной.

3

Выпив тайну песочных часов,
на тенётах стрекозы повисли.
Так душа устает от обнов
наигравшейся мысли.

Пустишь под гору велосипед -
не печалься о вечных вопросах,
но Матвеич уставился вслед,
обнимая свой посох.

Избы в ряд заколочены тут.
Домовые, для важности вящей,
в отсыревшие книги внесут
мой звонок дребезжащий.

4

Здесь давно уж не сеют, не жнут.
Славя пастыря, кроткое стадо
топчет брошенный в паданцы кнут
средь дырявого сада.

По колхозу прошлась пастораль.
Пастуху над кустом свищет птица -
безмятежна в запое печаль.
А вот мне всё не спится.

Спутав сутки, надвинется ночь,
срежет свет, как печная заслонка,
утром видишь картину точь-в-точь
прорисованной тонко.

5

Шёпот прошлого, вкравшийся в сон,
притворяется мышьей вознёю -
слышишь звон, да не знаешь где он.
Что со мной? Бог со мною.

В сентябре, милый друг, в сентябре,
словно книга, теряется лето,
стало холодно жить на заре
в ожиданье рассвета.

И бессонницу не обмануть
и с потоком её откровений,
как в пустыне, мерцающий путь
золотой тьмы осенней.

6

Там, в ночи, тонко стелется дым
никогда не отправленных писем,
почтальон же бредёт невредим,
от долгов независим.

Если дождь там – то зонтик забыт,
если волны - то с привкусом соли,
ветер штору окна теребит
или бьётся в подоле.

В чёт и нечет звенят голоса:
и живое, и мёртвое эхо
равносладки, как звук и слеза
влагу съевшего смеха.

7

Убыль сердца и убыль тепла,
и не нужно ни в чём оправданья,
даже ночь, словно поезд, прошла.
Всё пройдёт, до свиданья!

Ветер вьётся, чтоб листьями в срок
выше неба округу захламить,
эту честную слякоть дорог
оставляя на память.

Время будто увязло во рву,
но часы всё наглей и негодней:
не хочу из России в Москву
возвращаться сегодня.

                2002










          * * *

Кроме голоса живого своего
я обязан не бояться ничего.

Кроме голоса – чтоб он свободно пел,
чтобы, черни потакая, не хрипел.

Чтобы вовсе не страдал он, а звучал
и концов не перепутал и начал.

Чтоб он резал и железо и алмаз,
чтоб летел и чтобы в тленном не увяз.

Потому что, знаю: там, на небесах,
уважают только этот храбрый страх!

                1995










             К МУЗЕ

Взявшись за гуж, говорю, что не дюж:
классический любовный треугольник:
я для тебя сегодня любовник,
завтра ; докучливый муж.

И не шепчи мне, что так, мол, и надо,
я хохочу от такого расклада ;
видеть тебя  расхотел!
Всё, что ты, школьнику, мне говорила,
я не хочу повторять, как зубрила.
Жизнь я с тобой просвистел.

Где я достану до пятницы денег,
что ты венок мне суешь аки веник –
в баню с ним, что ли, пойти?
Хватит,  очки мне твои надоели,
как и объятья твои,  в самом деле ;
вечно стоишь на пути...

Вот уж подумаешь: взоры и розы, ;
чуешь, как нынче крепчают морозы?
(мне на твой слух наплевать!).
Я заплатил за безумье с лихвою,
крышу хочу над своей головою,
денежки, стол и кровать.

Знаки, намёки и шепот... Стыдися!
В этих сетях я достоин Улисса,
только вот я не хитрец.
Я от бессонницы стал невменяем,
спутал все буквы ; так перепугаем
критиков наших вконец.

Нет, не танцую под эту пластинку,
небо твоё показалось с овчинку,
хватит уж мешкать, пора:
завтра найду подходящую девку,
мы с нею сделаем чудную детку,
выучусь спать до утра.

Что мне поделать с тобой, супостатка,
всё тебе отдал, болван, без остатка –
зайцем шныряю в трамвай.
Что ты сидишь там на облаке голая,
белых ворон не сочтёшь, бестолковая?
Ладно, спускайся давай!










    СТРАСТИ ПО ЕВГЕНИЮ

                … Или во сне
                Он это видит? иль вся наша
                И жизнь ничто, как сон пустой,
                Насмешка неба над землёй?

                А.С. Пушкин


В поток осенний с одичалой кручи! –
забудь про боль души и божий дар,
смири гордыню - свет нутра горючий:
опасен твой, Евгений, тайный жар;
ныряй же! ну! и валом праздной черни
тебя остудит, скрывши с головой,
Тверская, мокрый рокот мостовой,
где сотни ног текут в тоске вечерней.

Вперёд, теперь глазами ешь и пей
пространство, что пестрит как цирк бродячий,
включись в игру и станешь ты богаче
переогромленностью бедною своей.
К чему мечтать, о чём слагать напевы? -
страна чудес явилась взору тут,
и как в раю истерзанном цветут
бесполые пластмассовые девы;

опухший бомж, почивший на скамье,
здесь менее провинциален яркой пары
(по разговору слышно: из Самары),
хотя и перемазан он в дерьме;
там, за стеклом, едят шикарный ужин;
а здесь, в кружок, передают косяк,
изображая счастье (все и всяк
пришлись тут к месту: нужен тот, кто нужен);

вот собрались скинхеды, ждут-пождут
рассеянных в метро дружков, и хором
весёлую бывальщину плетут
у памятника Пушкину; с затором
справляется ГАИ; с обложки Брема
нисходят панки с готами, а вот
и рэпер даром улицу метёт,
плетутся чёрно-розовые емо.

Похоже, время замерло, но место
здесь о себе вопит на всех углах
(а ты – ты в лабиринте, ты в долгах
у времени). Вот новости: невеста,
из под венца сбежавшая к братве
(беседа двух прохожих), возвратилась
к отставленному жениху на милость.
Жгут фонари в октябрьской Москве.




2

Держа в уме гитару и подругу,
терпи себя до самого конца:
ты ангельского разглядеть лица
сподобился, ты трепетную руку
сплетал с рукой небесной,- но змея
водила на цепочке вас обоих:
в двоих случился перебор, из коих
никто не в силах молвить: "Это я"…

В вещах природы отразилось небо,
и в отраженье божеском амёба
жируя, копошится и плодится,
пакуя в целлофан свои мечты,
которые сбылись (сегодня - пицца).
А чем ты хуже? Нет – чем лучше ты?
И в жолтых окнах засмеются. Но
мы это проходили уж давно.




3

Какой-то нерв, поющий катастрофе,
Евгения влечёт на чашку кофе
(дурного качества и трижды дорогого)
в иллюзию тепла: где ярый свет,
на столике искусственный букет,
блондинок брань, улыбка голубого,
родная речь с заморской пополам - 
it rules, все флаги в гости будут к нам.

Тепло иль холодно душе, вот в чём вопрос.
А люди, отряхая дождь с волос,
привносят в жизнь печать своих привычек,
мобильники затискав, веря в то,
что завтра купят новое авто -
двоящейся реальности кавычек
не замечая. Можно жить не так
как хочется, и молча пить коньяк.

Похоже, даже этим проституткам,
обратный счёт свой выставляя суткам,
и дик, и странен твой немой вопрос,
и то, что пишешь ты теперь в тетрадку,
им подозрительно. Того гляди, к порядку
тебя здесь призовёт их ражий босс.
(Ушли. Им недосуг с тобой возиться,
Осталась недоеденною пицца).

И ****ство на миру красно, коль скоро
оно предмет согласья и раздора.
История ж амёбы - тьфу, амёбы! -
лишь опись фактов, как от словоблудства
разит приличиями с целью спрятать чувство
привязки к месту с помощью утробы.
(Вдруг, как во сне - мигалок вой и блеск,
и по асфальту лимузинов плеск).

Умом ты не насытишь дикость дней.
Уже давно стемнело. Свет огней
застыл: живой видеоряд в рапиде.
Да к черту всё! Поехали домой!
Да нет... Конечно, нет, я не в обиде…
Где зонтик твой? А этот разве мой?
Сквозящая порука пустоты
безжалостна, и в ней плутаешь ты.

Твой вечер чёрным льдом в витринах тает,
Нет, не вино тут в голову ширяет -
а свет: мы любим в нём и ненавидим.
Спустилась ночь, в легенду обратив
любовь без слов и без любви мотив.
Так хватит здесь торчать бездвижным сиднем! -
пора в метро, где в гомоне времён,
зеркально с эхом, жжёт аккордеон.

Пора учесть, как здешний опыт учит:
жизнь - это кляча, всяк её тут мучит.
И кто прав больше? -  тот, кто на бульваре
под хохот продаётся, или тот,
кто мрачным в блёстках праздника бредёт?
(Да уж, мой друг, сегодня ты в ударе).
А дождь – проснулся он под вечер что ли?
Ни радости не знает он, ни боли.

А что твоя подруга? Ах, подруга,
ушедшая к бандиту.… Вот непруха!
Нет! не она ушла - но унесло
ее потоком времени холодным;
так что с того? гляди: ты стал свободным,
не нужно напрягать в тоске весло:
во тьму, чрез волны страшные стремясь,
с беспечным перевозчиком бранясь.

Здесь, в омуте златом, царят машины,
как щуки твёрдые, здесь подпирают высь
слова и деньги.… Как ты ни кривись,
тебя перекривит стекло витрины.
Твоя змея, дружок, всегда с тобой.
Тут пахнет жизнью гордою и крепкой,
змея ползет, позванивая цепкой,
и водит вас двоих по мостовой,

мощённой головами и молвой…

           2007. Москва-Нью-Йорк








       АНТИЧНАЯ ЗАПИСКА
               
Чтоб услышать опять это милое "ах"!;
ангел мой, я тебя подниму на руках:
мы с тобой одичали в разлуке,
я тебя потерял  в городах и снегах,
в тяжком гомоне времени я на висках
не найду твои лёгкие руки.

Чтоб не  видеть слезу в этих грустных глазах,
жизнь моя, смерть моя, я развею твой страх -
всё, что было, то было по правде:
мой корабль сгорел, порох весь отсырел,
не хватило коня, крепкой водки и стрел,
Александр вмешался и Клавдий.

Ты взойдёшь, весневея, из жирной земли,
я зароюсь в неё по макушку, вели -
я сквозь землю пройду, Персефона,
но в каких-то других превращеньях и снах
я воскресну и вновь унесу на руках
голос твой в кущи райского звона.

                1990









          ШМЕЛЬ

Прилепился я к небу худому
и запутался в дырах жасмина,
словно шмель, пролетающий мимо,
после странствий вернулся я к дому:

вот так нота! – гудит, низовая,
извертела, измучила тело – 
что сбылось, что душа расхотела
будто в новую даль призывая;

будто там, за садовой оградой,
вечерея в любви и в печали,
мне звезда осенила, свеча ли,
путь, казавшийся прежде наградой.

Никого по дороге не встретил.
Даже окна пусты и темны.
Ничего мне теперь не должны.
Надо мной потешается ветер.

               Екатеринбург. 2005










             * * *
          Памяти безвинно загубленных
          восемнадцатилетних мальчишек

Желтушной степью шла пехота.
Пехота шла смертельной степью.
До смерти было пить охота.
Пехота шла куда-то вдаль.

Седой кузнечик-генерал,
красивый генерал седой,
машиной пыльною жужжал,
весь настоящий генерал.

Жужжала нервная машина,
пуская облака бензина,
и, обгоняя строй пехоты,
пускала пыль в глаза машина.

Сердито глядя из машины,
подумал старый генерал,
чтоб эту службу чёрт побрал,
и отвернулся генерал.

За тесным строем – не слыхать –
по каждому стенала мать
и каждого звала – вернись!
Дорога уводила ввысь.

По небу молча шла пехота.
До смерти было пить охота.
Пехота шла, за ротой рота.
Пехота. Пыльная пехота.

                1981
 










          ЖУК

Когда меня гнетёт забота –
тоска, крамольная тоска,
меня придавливает кто-то,
как в плен попавшего жука.

Как жить, когда тебя без спроса
переворачивают так
и кровью цвета купороса
небесный пачкают верстак?

В сомненьях страшных и постылых
я предаю себя ножу,
священный ужас стынет в жилах,
без сил, поверженный, лежу

и думаю: как он огромен
мой великан –  мучитель мой! –
вот эти пальцы, толще брёвен,
вдруг ставшие моей тюрьмой.

За что я отдан великану –
мечтательному палачу,
что ждать: в безвременье ли кану,
или свободу получу? –

наступит час, свершатся сроки,
и эта страшная рука
подбросит в воздух одинокий
вдруг надоевшего жука.

Так, значит, вовсе не случайно,
что не влекут меня в полёт
ни помыслы мои, ни тайна,
ни синевы опасный лёд:

мне нужен кто-то очень близкий,
лежащий  рядом на спине,
придавленный, как я, и низкий,
родной до боли нужен мне.

А этот великан - он тоже,
как обомлевший в страхе жук,
во власти чьих-то рук, похоже -
огромнее огромных рук.

И крест один нам предназначен,
и там, в зеркальной синеве,
мы об одном с восторгом плачем,
сплетаем речь в одной молве.

                1986









    О ВРЕДЕ КУРЕНИЯ

Лет в семьдесят начну курить
и в девяносто брошу,
чтоб честных барышень дурить
и завлекать их в рощу;
чтоб в ней рассказывать про то,
что мне ужо почти что сто;
и чтоб они, с улыбкой
меня назвавши рыбкой,
шептали: "Выдумщик же ты!" -
и с чувством падали в кусты.










        * * *

Сколько ж можно неприкаянно
жить, играя жизнью вспять,
и на Авеля да Каина
все мгновенья разлеплять!

Позабудь, любуясь вечностью,
вековых долгов печаль:
там, за этой оконечностью -
нецелованная даль.

Но дрожит душа заёмная,
осязая тайный страх,
и сквозит, ошеломлённая,
как в шелках, в своих долгах.

И долги когда-то спросятся.
Но когда и как платить?
Вот она - чересполосица,
вот как выпало нам жить.

Спрос двойной, когда заёмная,
словно деньги, жизнь твоя,
и судьба ей потаённая,
как цветок и как змея.

Только ни о чём не спрашивай,
только до скончанья дней
как бел свет себя изнашивай,
только брата не убей.













            * * *

Я праздно провожу задумчивые дни.
Гляжу в окно: там, дальше, на бульваре,
машины, люди, блёклые огни -
гул звуков, словно в каменной гитаре.
И обмороку паузы сродни.
Всё вязкие мгновения одни.

Болезнь моя прошла. Мне хочется гулять.
Я болен был всемирным удивленьем,
вареньем детских снов и поколеньем.
А кашлять - я не кашлял, так сказать.
Пока мне лучше ночью: тишь да гладь.

Себя подозревал я даже во
смертных всех грехах. Но ничего,
потянем потихоньку-полегоньку.
Я зря замордовал себя всего.
Мне за любовь поставили бы двойку
Платон, Сенека и аббат Прево.
Постольку и поскольку. Пал на койку.

Последний заморозок - и растает снег,
согреются мой сумрак и ночлег,
ворвётся в душу музыка иного.
Я стал самим собой. Я человек.
Я тот, кто как цветок срывает слово.
Блаженный заморозок зябнущей души -
пора уже теплеть для этой жизни,
пора мне выйти из своей глуши,
стать горячей, глупее и капризней.

                1990 — 1994









              ОБРАЗЫ ПУСТОТЫ


Пусть не сводят с ума их увёртки и подлости их –
перепутать собой животцветное это плетенье:
манит век золотой, будоражит классический стих,
после жизни и смерти герой обретёт воскрешенье.

Как им хочется слыть в соглядатаях таинств моих,
полететь в мои дальние дали, прожить мои ночи –
словно тени они пробираются в стаю живых,
и когда они входят ко мне, то изгнать их нет мочи.

Сколько ж горя они принесли мне, когда я желал,
отказаться от мира, где правят печаль и обуза,
а они в свой бесовский меня завлекли карнавал,
чтоб на подиум вышла моя оголённая Муза.

Вместо замков – песок, в мёртвых реках - обветренный ил,
время высохло, переболев, не уняв святотатства.
Кто кого обманул? Кто богатство свое раздарил?
Да и что это я вновь про самое это богатство!

                5 июня 2003









                ЦДЛ

При слове ЦДЛ я вмиг впадаю в слабость,
я захожу сюда слегка осклабясь:
ценю своих друзей, люблю своих врагов -
воинствующих бездарей ораву,
и от души приветствовать готов
дурною снедью вскормленную славу
их общепитом пахнущих стихов.

                1993








    ПРОЩАНИЕ С БОГИНЕЙ
                элегия

И сон не в сон, когда вокруг весна.
Как мне уснуть, когда в моих потёмках,         
в глазах моих стоит вчерашний день,          
поломанные вещи предъявляя?               
И вот, рискуя телом и рассудком,               
живу, как слесарь, вышедший в наряд,          

дневные мысли путаю с ночными.               
Цветы роняют  лепестки во тьму.               
И не поймешь, где что и что к чему,               
пока при свете фар молоковоза               
перелетает комната в пространстве,
и в раме, отъезжающей во мрак -            

смещение весны в ночное лето.               
Я не заметил в этом беспорядке,               
когда и как она в окно влетела -               
светящаяся золотом, Нагая,
и, просквозив, переиначив воздух,               
вдруг обняла меня, как солнце утра,

и вновь пропала. Я не сплю всю ночь,
свечусь и меркну и живу без смысла,            
и коротаю время до рассвета.               
Как вдруг я вспоминаю этот дом,
где с сыном со своим я прожил лето,
и тех людей, что даже за постой               

с меня не взяли, не родные вовсе:               
старик, старуха и тридцатилетний,               
никак не оженившийся верзила.               
И дочь у них была. Но я ее
не знал уже. Она в семнадцать лет
вдруг посчитав себя совсем дурнушкой,       

оставив им на будущую память               
мечты и слёзы, зеркало в осколках,
взяв кнут пастуший, в бане запершись,
повесилась. Предчувствием томимы,
её родные в этот звёздный вечер
смотрели телевизор (вечный Штирлиц!).

Мать первой всполошилась, да уж поздно,
пока они кричали и нашли,
пока они искали в огороде
там, где она весной цветы сажала.
Она уже обратно не пришла.
Пастушьего томительного лета

опять я вспомнил тишину и сон,
и вспомнил дом и горенку, в которой
боялся спать отдельно сын хозяев.
И как живут хозяева? сидит ли,
как прежде, на крыльце своём старик
затягиваясь горькой папиросой?

кому расскажет, как им доводилось
наесться на войне: чем их кормили
до наступленья или, скажем, после?
жива ль старуха? кто доит корову
женился ли их сын косноязычный?
и как она? летает ли? смеется?

жива ли там, где, ласково играя,
трепещет свет? какая там погода?
Цветы роняют лепестки, я помню,
пастушья  тишина, свеченье лета
и облака, и пыльная дорога,
черёмуха и громкий телевизор,

и голоса сквозь пыльную листву;
увядшие цветы на грядке, блики
на листьях, на тропинке и на брёвнах,
осколки зеркала, и бабочки, и шмель,
и свет звезды, уже творящей утро,
и новый день, сводящий нас с ума.

                1985









           * * *

Прощай, любовь моя! На грани лета
и осени любимого поэта
все сны приводят море за собой;
но нет в них плеска голосов влюблённых,
и раковину на волнах солёных,
в венке из брызг, не вынесет прибой.

Мятётся наше море в гневной пене,
и чайки нам не расплетут мгновений
в объятьях неба на краю земли.
Хотел сказать "прости", но это слово
уже не в силах оправдать былого,
когда нам всё простили соловьи.

Гляжу в окно – там листопад и сырость,
как ты добра, что словно растворилась,
а вся Москва на дождь сменила речь.
Боюсь мечтать, чтоб не было мне худа,
душе не нужен зонт, когда в ней чудо:
нигде и никогда прохладных встреч.

Я пошутил, что я хозяин жизни,
и спутал всё, плутая по отчизне;
судьба моя в сетях дождя дрожит.
Но в этой бьющей по карнизу влаге
мне не страшны скитальцев передряги,
лишь море снов и времени страшит.

                1993









               * * *

Ты не в славе и не в величанье:
в синем пламени стыда - в его сиянье
и в отчаянье вдруг запертых небес,
в каждом безвозвратном повороте
и сквозь слёзы молвленной остроте,
там, где тщетный ангел твой исчез.

В красоте твоей отчизны страшной,
кровь - вода, и с ней мешают брашна -
истинные там сквозят черты:
где на проданное слово - упованье
и разодранной завесы где зиянье,
там, где ждут безвинные цветы.

                17 января 2002









      ОТКРОВЕНИЕ НОВЕЙШЕГО ТЕСЕЯ


С каждым шагом, с каждым брезжущим движением,
с каждым оскользанием пальцев по камню стены,
с каждым губительным замиранием пламени
свечного огарка, заправленного в бронзовый
старинный подсвечник, который я держу в уставшей

от напряжения руке, как бы всё еще подтверждая,
что я имел когда-то дневное имя, и с каждой новой,
в том же ключе повторяющейся, роковой и совсем
никому не нужной ошибкой, с каждым ртутным ударом
сердца, возмущённого чёрною ясностью поражения,

я, по глупости и вообще по недоразумению оказавшийся здесь,
стою, словно предмет, в каменном лабиринте, прижимаясь
щекой к мокрой стене, после очередного поворота
где я забыл уже, кто ты на самом деле - часть ли этого мира,
или весь потерявший свой облик безгласный мир,

в мрачных областях которого я открываю шаг за шагом,
что вся жизнь есть ответвления ответвлений,
и что существуют такие каменные дыры человеков,
где никогда не распускались цветы, ; и вот, после следующего
бессмысленного поворота, мне совсем безразлично

наяву или в воображении вдруг вижу я солнечный проём в стене:
в нём жуки расписали воздух, долго остывает чай на веранде,
а Минотавр развалился в плетёном кресле перед новеньким
японским телевизором, и ты, в упаковке солнечного целлофана, -
ты с ним; но я пропускаю тебя взглядом, погружаясь во мрак,

сознавая, что ты счастлива в твоей и моей смертях,
настигших нас в нашем безумии, и, вцепившись пальцами в катушку
с порванными нитками, вижу, как скользкая капля
из тех, что падали на моё не понятно уже отчего
мокрое лицо, падает на усик свечи. Свеча шипит. Гаснет.


 





                * * *

Если скажут мне: в поле рыщет татарник, ;
я и не знаю, какой такой зверь или странник.

Может, цветок он, а может, сорняк он вовсе,
может, его наматывает на оси.

Может, он при звезде, как волк, танцует в поле,
может, горечи много в нём, или соли.

И не знаю, какой такой дух, а не дух ; человече,
и окликну, да всё не пойму колючей речи.

                1983








        ОРХИДЕЯ


Когда ты не растерзан страстью
и ужасом в тюрьму не взят,
и призраки ушли, и, к счастью,
пролился всех мечтаний яд,

гроза пройдёт, вернув рассудку
развал предметов и минут,
переиначив драму в шутку,
чтоб ты в цветах очнулся тут.

Я не забуду орхидею!
Счастливец, я познал её –
её капризную идею
и с неба взятое тряпьё.

И трепетно, и одичало
разъялся золотой овал,
она шептала и кричала,
и тайну слов я целовал

(как будто вырвавшись из плена,
она желала мне назвать
всё то, что процветёт бестленно,
всё то, что сбудется опять),

и падал обнажённый воздух
и гласы ангелов слились,
и глубоко тонула в звёздах
лазурная, сквозь кроны, высь;

и аромат земли и рая
мешался с горечью утрат,
душа с другой душой, играя,
прошли сквозь время наугад


                2001, Филяндино
 







                * * *

Истончала душа – тоньше воздуха, тоньше мечты.
Не оставь же меня в коридорах чужой темноты.

Знать, измучил тебя измышленьями жизни своей –
возврати же мне свет свой и ропот, очнись поскорей!

И куда ты в ночи улетала развеять печаль?
Я хочу стать посланником снов, окаймляющих даль.

Чтоб не жертвой их быть, а мерцающим в ночь огоньком,
согревая мгновенья дрожащим своим языком.

Чтоб ты вновь расшалилась, смущённая мыслью моей,
отразилась случайно и вечно на лицах людей.

И когда, опрокинувшись вспять от меня в синий свод,
вся в слезах, свой корабль оставляя средь гибельных вод,

я хочу, чтобы ты прошептала вослед кораблю
упованное слово: до встречи, любимый, люблю…

                8 января 2000









         ПОЛЕТ СТРИЖА

Над крышами моими провисая,
насупились и смотрят в землю тучи;
дождя всё нет, и линия косая
земли прогнулась под небесной кручей -
а там; единый воздух сотрясая,
всё ближе дождь, холодный и колючий.

Стрижи свистят. Конечно, это я
там налегке стрижём когда-то вился
и не упал в газон, и не убился –
все ладил неба грубые края
к своей застрехе, воздух раскроя.
Был стриж как стриж да, видно, не прижился

в тех небесах. И вот утратил зренье
проклюнутой голодной высоты
на смех и на печаль, на разоренье
хвоста и крыльев. Что мне красоты
вот этой голубой теперь явленье?
Темнеет воздух, стриж, стрижонок, ты

пойми, никто не требует расплаты.
Всё ниже горизонт, стрижи витают
всё ниже над тобой и всё пытают
свистками воздух. Крыш высоких скаты
уже других запомнят. И утраты –
утраты здесь не видят. Здесь летают.

                1985









             * * *

Ты нынче и с прошлым, и с будущим в ссоре,
растаяли в дымке души корабли.
И вот, позади возмущённое море,
в глазах - чуждый берег земли.

На этом обшарпанном ржавом причале
ты вспомнил, как люди, в угоду судьбе,
тебя, перепутавший море, встречали,
любовь и проклятье сулили тебе.

Они позабыли о собственном чуде:
их песни что вопли, их день что пустырь.
В бреду своих жизней усталые люди
листают осеннего света псалтырь.

И ты на железном причале остался,
оглохший от эха заплаканных слов:
и ты их губил, похищал и прельщался,
и ты угодил во вселенский улов.

                2009. Blenheim







 






____________________________________________________________