В августе седьмого дня календарной недели Глызин почувствовал стыд...
После утренней прогулки поднялся по ступенькам на крыльцо, покурил крепкого табаку, семенящей походкой вошел в дом и принялся искать расческу. Заглянул к себе в спаленку; остановился напротив зеркала, чтобы вспомнить, зачем пришел; взглянул на свое отражение и обомлел. Будто за свои прожитые восемьдесят два года не доводилось ему видеть такого убожества. Никак не хотел себя признавать. Кожа на лице дряблая, вся в мелких морщинах. Глазки маленькие с опухшими веками. Нос большой с раздутыми и вздернутыми по краям ноздрями, чем-то похожими на морские ракушки. Плечи сутулые, одно выше другого. А ведь в молодости всё талдычил, что женщине чуть ли не сам Бог велел быть красивой; а мужику вовсе ни к чему щёки румянить; сила и ум – вот что важно для мужчины, будь он с виду хоть Змей Горыныч. Вот и накликал на себя...
И стала ему жизнь не в радость. Покой потерял. На дню раз по десять к зеркалу подкрадётся и смотрит на себя: будто что изменится, – словно похорошеет. Глянет на старушку свою: как была красавицей в молодости, такой в шестьдесят семь лет и осталась. Вот только волосы слегка побелели, да ростом немного пониже стала. И то, кажется, колени нарочно согнула; так и жди: сейчас выпрямится, распустит свою толстую косу и густым нежным голосом запоет песню русскую задушевную.
О Варваре Ильиничне пока что никто плохих слов не придумал, а хороших - дня не хватит пересказывать. Да и сама она никогда ни на кого зла в душе не таила. Душа у неё молодая, открытая – вся нараспашку, не то, что у Глызина. Его душа всё от посторонних глаз прячется; будто настолько неказисто выглядит, что и показаться стесняется, как и сам её хозяин не решается теперь лишний раз на себя в зеркало поглядеть.
И засело в сердце Глызина тревожное чувство. Стал он подозревать Варвару Ильиничну в предательстве; будто она в своих мыслях ждет не дождется, когда ее мужа Господь на тот свет призовет.
«Вот тогда гуляй, Варька! Кого хочешь в дом приводи! Но ежели в настоящем времени кто-то другой живет в ее мыслях, то мириться с этим никак нельзя, потому что в мыслях созревают поступки...»
Так думал Глызин.
До вечера он прожил молча.
Ужинали во дворе небольшого собственного владения; за круглым столиком; в уютной деревянной беседке.
Варвара спросила мужа, не беспокоит ли желудок.
- На кой ляд сдался тебе мой желудок? Я ж тебя не спрашиваю, как поживает
твой геморрой. Чего ты всё во мне изъяны выискиваешь?
- Бог с тобой... Как ты можешь думать так!.. – опешила Варвара Ильинична.
- Ударь меня... – сквозь кашель просипел Глызин. – Хлебными крошками
поперхнулся... Жахни утюгом по спине... Бей сильнее!.. Стукни так, чтоб я дух испустил!.. Без меня тебе жить легче станет...
После того как Глызин прокашлялся, Варвара Ильинична облегченно вздохнула.
- Чего молчишь? – язвительно спросил Глызин.
- Ты молчишь, и я...
- Етишкин кот!.. Слова забыла? Говори!
- О чём?
- Рассказывай... какой я урод.
- Что за муха тебя укусила? – заволновалась Варвара. – Чего на тебя нашло? –
спросила искренне, не давая повода думать о себе плохо.
- На меня давно нашло, а сейчас дошло! – ответил старик.
- Ты про что говоришь?
Глызин отмахнулся от вопроса и замолчал.
Худенькая Варвара Ильинична засуетилась у стола, унося лишние продукты в дом, так как Глызин мало к чему притронулся.
- Возьми пирожок. Съешь.
- Ты чего мне суешь?! Я сам, что ль, не могу взять?! Я тебе кто,
инвалид, или как?
- Ты мой супруг, которого я уважаю и ценю.
- Чего тогда мельтешишь? Присядь и расскажи: чего во мне ценного? Ну-ка,
скажи… интересно до жути…
- Чего говорить?! – растерялась Варвара Ильинична. – Люб ты
мне.
- Варька! – закричал старик, – я тебе не игрушка-юла!
- Никто не говорит, что ты игрушка. Ты кровинушка и память моя. Я ведь
памятью живу. Иной раз забуду молодость нашу совместную, гляну на тебя, да и вспомню что-нибудь сердцу дорогое.
- Зато я ничего не помню, – проворчал Глызин.
- А ты ласково посмотри на меня и вспомнишь.
- Не могу.
- Чего не можешь, ласково посмотреть или вспомнить?
- Старый я, как сундук в кладовой. Одно слово – рухлядь.
- Ну, вот еще... Сундук, он ведь чем старше, тем больше ценность приобретает,
вроде антиквара. Еще важно, что в сундуке хранится, тряпье ненужное или ценные вещи – памятные.
Положив жилистые руки на край стола, и стиснув тонкие губы на угрюмом лице, Глызин сидел неподвижно и не верил ни единому слову жены.
"Что во мне такого?!." – рассуждал он, приглядываясь к супруге, точно
выжидая, когда и на каком слове она соврет, и уж тогда берегись!
- Чего я только что сказал?
- Разве?
- Да! Говорил я что-то.
- Я не расслышала.
- Как же?!.. Я тебе вопрос задал. Ты еще на меня глянула как на врага народа!
- Отстань, Гриша. Не помню я. Может, что и спросил. Значит не такое важное
было, коль забыл.
- Как же так... Точно ведь говорил... Вспомнил! Я тебя спросил: что во мне
такого?
- Не слышала. Врать не стану. И что в тебе такого?
- Это я Тебя спрашиваю!.. – распетушился Глызин. – С тобой по-хорошему
разговаривать нельзя! – чувства добрые к сердцу не пристают! Перечишь мне на каждое слово!
- Что с тобой происходит? Понять не могу... – безнадежно развела руками
Варвара Ильинична.
- Варька, ты мне зубы не заговаривай! Страшный я иль нет?
- В каком смысле?
- Етишкин кот!.. Рожа какая у меня?
- Рожа как рожа. С лица воду не пить. Тебе что, сон дурной привиделся?
- Я уже третий день не сплю, - с грустью признался Глызин. – Жизнь свою
вспомнить не могу. Чего я с утра ел?
- Ничего ты не ел.
- Как же?!. Молоко пил.
- Это было вчера.
- Опять поперек... Ты чего за мой язык зубами цепляешься?
- Больно надо мне – цепляться. Я свой-то язык прикусываю, чтобы слова
лишнего не сказать.
Старик недоверчиво покосился на жену.
- Признайся честно, как перед иконой: у меня уши большие? – спросил не моргая, чтобы не упустить из виду лицо жены своей; уж больно подозрительно лицо у нее: хитринка в глазах да в уголках губ улыбочка затаилась.
- Нормальные у тебя уши, – на полном серьезе ответила Варвара Ильинична.
- А лоб?
- Что лоб?
- Как что? Он ведь у меня узкий, как линейка школьная.
- Ничего подобного. Красивый лоб, как у Александра Македонского, –
солгала Варвара Ильинична и мысленно покаялась.
- И где же ты этого... Макидонского видала? – недоверчиво посмотрел на неё Глызин.
- На портрете. В галерее. Когда в Москве приходилось бывать.
- Ты ко мне как относишься? Отвечай быстро, долго будешь думать, не
поверю.
- Я отношусь к тебе замечательно. И хочу, чтобы ты так же ко мне относился.
- Ишь ты, в карман за словом не полезешь. На всё ответ есть. Ты на себя в
зеркало глядела?
- Каждый день смотрю.
- Кого ты в нем видишь?
- Кого мне видеть, кроме себя?
- Ну и как?..
- Отстань, дед. Чего ты хочешь знать?
- Отношения хочу выяснить. Почто ты меня дедом назвала?
- Как же тебя называть – красным молодцем, что ли? Я ведь тебя любя так
назвала.
Глызин обиделся. Но, подумав, успокоился. Что-то подсказывало ему, что не прав
он, – без причины к жене придирается.
- Ты сам пойми, садовая твоя голова: я ведь с тобой сорок лет прожила; я ведь
тебе свою жизнь посвятила, лучшие годы свои пожертвовала.
- Ага... Значица ты жертва?
- Ты к словам ни цепляйся. Я тоже могу зацепить.
- Давай, начинай.
- Я спросить хочу: надоела я тебе или нет? Чего ты исподлобья на меня
глядишь? Чем я тебе не угодила, что ты глаза свои от меня в сторону воротишь? Ты ведь со мной живешь как сыр в масле. Кормлю я тебя, обстирываю, а ты морщишься.
- У меня рожа морщинистая.
- Нормальная у тебя рожа. Мысли у тебя непутевые.
- Давай, цепляйся дальше, - еще сильнее сморщился Глызин. – Размажь меня,
как муху косолапую по стеклу.
- Может, нам с тобой разбежаться в разные стороны?.. – опечалилась
Варвара Ильинична.
- Ты чего... – сбрендила? – побледнел Глызин, боясь остаться сиротою
на белом свете.
- Ох, не знаю!..
- Я вот тут... надумал операцию себе сделать, - судорожно вздохнул старик.
- Какую операцию?
- Практическую.
- Первый раз слышу про такую. Может пластическую?..
Глызин согласно кивнул головой.
- Чего ржешь, как лошадь пыживальского? Хочу морщины с лица убрать, да
уши укоротить.
- Еще чего хочешь? – не могла унять смех Варвара Ильинична.
- Хочу ноздри малость поменьше сделать. Нос пусть останется. А вот волосья
на нем нужно повыщипать или спичкой подпалить, чтобы впредь не росли.
- Спятил ты на старости лет? Ты ведь мудрый человек. Зачем тебе лицо менять?
Ты тогда и душу поменяй и память свою. А заодно заведи себе жену молоденькую.
- Почему так?
- Потому что я с чужим человеком жить не стану. Ты для меня роднее такой,
каким я тебя знаю. Ты лучше сделай операцию на своем языке. Такую операцию, чтобы он у тебя всякий раз немел, когда надумаешь произносить глупости несусветные да грубости разные. Тоже мне, выдумал... А если я себе лицо омоложу?
- Тебе незачем. Ты и без того красивая.
- И на том спасибо, – порадовалась в душе Варвара Ильинична, но виду не
подала. – У тебя тоже лицо хорошее: мужественное и благородное.
На душе у Григория Васильевича стало тепло и радостно. Жена говорила искренне, он это почувствовал.
Он легонько потер лоб шершавыми от многолетнего труда пальцами. Подробно и с любовью оглядел старую, построенную собственными руками беседку, вид которой пробуждал в его памяти трогательные воспоминания далекого прошлого, подобно фотографиям былых лет. Закрыл глаза и наполнил свое сердце добрыми чувствами...
На утро собственное отражение в зеркале уже не казалось Глызину уродливым. Представив себя другим после пластической операции, он улыбнулся, одухотворив улыбкою старческое лицо, на котором действительно угадывались черты мужества и благородства. У каждой морщинки была своя история... Жизнь у Григория Васильевича складывалась не легко. Всякое разное повидал он на своем веку, про многое из того лишь одному Богу известно. Конечно, не только плохое было, но и хорошее. За долгую жизнь много памятных переживаний в стариковских морщинках запечатлелось. Поменяй лицо, и память исчезнет.
Григорий Васильевич пустил воду из крана. Умылся. Посмотрел на своего зеркального близнеца, по-детски гримасничая и высовывая язык, будто посмеиваясь над бесполезной попыткой зеркала поссорить человека с самим собой, и, выходя из ванной, тонким и жалостливым голоском запел:
Ты, рябина ли, рябинушка,
Ой, да ты, рябинушка кудрявая.
Ты, рябинушка кудрявая,
Ой, да ты когда взошла, когда выросла?..