В загородном домике, на зеленом высоком берегу широкой реки, от перемены электрического напряжения дрожал свет. Пятнистая ночная бабочка кружилась под низким потолком и билась о стекло яркой лампы. Под старой металлической койкой робко стрекотал сверчок.
В комнате было уютно. В дальнем правом углу от входной двери, на низенькой тумбочке стояла иконка со святым ликом Николая Угодника. На дощатой стене, чуть выше иконы, висела маленького роста картина, обрамленная узкими багетами. На пупырчатом холсте картины хозяин дачного домика любитель живописи Егор Емельянович Прокудин масляными красками изобразил супругу свою Екатерину Львовну: в расцвете молодости, с нимбом над головой и белоснежными крыльями на спине.
Летний прохладный ветерок проникал в комнату сквозь распахнутое настежь окно, слегка приподнимая невесомые ажурные занавески, и ласково терся о щетинистое и задумчивое лицо Егора Емельяновича.
В прошлом, еще далеко до пенсионного возраста, причисляя себя к самым разумным существам на земле, как говорится: «к царям природы», – среди прочих "царей" Егор значился как слесарь сантехник. Желая выглядеть в глазах близких и знакомых ему людей молодым человеком более благородной профессии, Егор оставил прежнюю специальность, – окончил курсы управления грузовым автомобилем и вскоре устроился в транспортное агентство водителем Камаза, который в последствии был им выкуплен. Не прошло и года, как он освоился в новой профессии, и даже бывало так, что ему доверяли грузовые перевозки на дальние расстояния. Между прочим, благодаря новой профессии он и познакомился с Екатериной, учительницей географии. Это произошло в одной из деревень Саратовской области. А через два года со дня их первого свидания Катя стала носить фамилию Егора.
И вот семь лет назад Егор Емельянович продал свой грузовик по причине смерти Екатерины Львовны, – не хватало денег на памятник; а так же по причине физической усталости: захотелось отдыха и уединения. Тогда-то и возникла мысль: приобрести недорогое жилое строение подальше от городской суеты и поближе к природной растительности. Часть денег за проданную машину ушла на покупку дачного участка с шестью сотками плодородной земли и деревянным домиком: с квадратной верандой, узкой и тесноватой прихожей, но зато с просторной комнатой, где Прокудин чувствовал себя непринужденно.
Чтобы отвлечься от тоски по своей супруге, Прокудин приучил себя к чтению религиозных книг, всякий раз обнаруживая в них неисчерпаемый источник мудрости, способный укрепить в человеческом сердце веру в божественное начало всего сущего на земле и поселить в душе покой и радость от жизни.
Егор Емельянович вставил бордовый кленовый листочек между шуршащими страницами библии, закрыл книгу, бережно положил ее на круглый березовый столик и принялся ходить по комнате из угла в угол, вслух повторяя слова из Святого Благовествования: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».
- Господи! как же мне любить ближнего своего, если до себя дела нет? Да и
как я могу полюбить, к примеру, Шишмана, этого проныру пучеглазого, для которого не существует ничего святого на земле? Ведь он, по молодости, жену хотел увести у меня... Шептал ей обо мне слова пакостные: будто я днем в общественных местах милостыню прошу, а по ночам с шалавыми девицами развлекаюсь. И за что мне любить его? А что хорошего сделал для меня братец мой двоюродный? – черт красноречивый. Как увидит меня, так начинает зенками своими буравить – порчу наводить. У меня всякий раз после встречи с ним на целый день кишечник в животе расстраивается. И разговоры у него всё одни и те же, – о деньгах. Тоже мне! – бизнесмен контуженный! Из Москвы тряпок модных навезет и носится с ними по разным базарам, покупателей ищет; а найдет, так половину товару по закупочной цене и отдаст. Нахапал себе долгов, теперь не знает, чем отдавать. До сих пор за ним кредиторы гоняются, поймать не могут. Извел он себя беготней до кругов синих под глазами; исхудал до самых костей. Раньше-то, давно еще, много в нём тела было. Сила мышечная сквозь рубашку проглядывалась. И не хвастал ведь. Скромным был. Кротким и безвредным, как свинка морская. Теперь откуда-то гонор в его гнусавом голосе появился. Бывает, справишься о его самочувствии, а он в глаза тебе ухмыльнется и скажет вроде того, что такому дохляку, то бишь мне, не мешало бы о собственном здоровье позаботиться, и что, дескать, последние волосы с моей головы осыпались от завистливых мыслей. Спрашивается, откуда это прыщавое рыльце на тонких коротких ножках может знать мои мысли, если я сам порой толком не могу их разглядеть? И чему я завидую? Может, он думает, что я над ним смеюсь, когда о его здоровье спрашиваю, потому и злится? Ведь здоровье у него и в самом деле никудышней моего будет. Откуда ж оно возьмется, здоровье, если он людей с чертями сравнивает да всяческой напасти желает им? Так те напасти к нему же и возвращаются бумерангом. Вот и спрашивается: за какие такие достоинства надо любить глупость и зло? Господи! ведь сын твой Иисус, уж как он крепко людей любил, и что с ним стало?..
Исходя из личного жизненного опыта и образования, Егор Емельянович прокрутил в своем воображении ленту всех главных исторических событий от рождества Христова до нынешних дней и, не найдя среди людей живущих во все времена идеальной любви к «ближнему», засомневался, что когда-нибудь наступит Рай на Земле.
И он снова взял книгу. И снова стал читать: «Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя».
На осмысление прочитанной фразы у Прокудина ушло не больше минуты.
- Вот опять же... Господи, прости мне мою дерзость. Как можно негодяя
почитать высшим себя? Выходит, что я во всем должен быть хуже, чем он? Так понимать, что ли? А если вдруг убийца?.. Мне его что – уважать прикажешь? Дескать, молодец! – пойди еще человек сто ухайдакай. Я безвинных-то людей хвалить боюсь. Одного уже похвалил на свою голову. Родного внука. Талантливый ты, говорю. Такие стихи задушевные на бумажке рисуешь, аж плакать хочется. И то, Господи, нарочно сказал, чтобы он радость познавал. А к стихам своим он мотив придумывает и поет под гитару. Да как поет! Рычит и воет, как волчонок. Обещал подарить мне первую книжку своих произведений, когда напечатают. А что, если не напечатают? Он ведь меня во всех грехах обвинит. Зачем, скажет, дедушка Егор бесполезно талантом его назвал. И перестанет любить меня. Что ж мне, хвалить его, пока язык мой не отсохнет?
Егор Емельянович, не выпуская книгу из рук, вышел на веранду. С удовольствием вдохнул охмеляющий голову садовый воздух, словно хлебнул ледяной родниковой воды. Грустными глазами проводил по реке прогулочный катер, откуда доносилась непонятная его душе современная музыка. С какой-то особой мужской нежностью посмотрел на ясную Луну, - как будто на ней жил дорогой его сердцу человек, кого Егор Емельянович давно уже знал, горячо любил и не хотел забывать, но из-за непреодолимого расстояния не имел возможности с ним встретиться, – и вернулся в комнату.
Не прошло и десяти минут, как он уже опять находился на веранде. К стене дома Егор Емельянович прибил гвоздь и подвесил на него ту самую картину – с изображением Екатерины Львовны в образе ангела.
- Ну что, Катя?.. видишь, какая природа вокруг? Ты погляди, как жизнь без тебя
продолжается. Ничего нового. Река. Луна. Небо со звездами. Так оно и будет веки вечные. И после моей смерти все так же в природе останется. Было бы, на что новое посмотреть, тогда и люди жили бы тысячу лет, из интереса.
Егор Емельянович оставил картину на веранде для общения бессмертного духа Екатерины Львовны с духом Природы, и вернулся в дом. Взял книгу. Сел на кровать.
Пролистав еще несколько страниц библии и прижав указательным пальцем строчку, чтобы не убежала от глаз, Егор зачитал: «Снисходя друг к другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу (он убрал палец и закончил предложение), как Христос простил вас, так и вы».
- Уж кого не могу простить, так это напарника моего бывшего, – шоферюгу бессовестного. Мало того, что он приохотился солярку сливать из бака моего грузовика, да мне же ее и продавать подешёвке, так он еще хотел сдать меня со всеми потрохами в налоговую полицию. Он, как выяснилось позже, пока со мной в рейсы мотался, журнальчик завел, куда записывал все мои поездки, все доходы от них, номера товаротранспортных накладных, от кого везем, кому везем. Шантажировал. Грозился отправить свои каракули куда следует, если перестану давать ему машину. Теперь он на ней один ездит. Продал я ему свой грузовичок. А он мне за это, на радостях, журнальчик тот пасквильный подарил... Порождение ехидины! Почему я должен прощать его?
Прости меня, Господи, за сквернословие. Не получается у меня уважать «ближнего». Ни бывшего дружка своего Шишмана – иуду двуличного. Ни брата моего, человеконенавистного. Ни напарника... – молокососа лопоухого. Ни себя, за то, что приходилось обижать Катюшу словами грубыми. Сволочь я последняя. Не умею людей любить.
В глазах у Прокудина стало сыро.
- Господи! Суди меня судом праведным! Пусть у меня живот отрастет до колен! Пусть моя задница до земли обвиснет! Сделай так, чтоб на руках моих и ногах по три метра ногти выросли! Преврати меня в чудище отвратное! Что хочешь, делай со мной!..
Он ходил по комнате и плакал. И на следующий день было у него время поплакать, и через день...
Через неделю Егор Емельянович успокоился. Глаза под густыми бровями оживились. Выбритое скуластое лицо с мелкими и редкими веснушками разгладилось от морщинок и он – юбиляр! – торжественно вошел в банкетный зал, любезно и бесплатно предоставленный директором ресторана, давним приятелем Прокудина, а ныне его гостем, Шишманом Рувимом Соломонычем. В тот день Егору Емельяновичу исполнилось семьдесят лет.
Приглашенных было много. За столом с круглой датой юбиляра поздравили и Шишман, и братец двоюродный, и бывший его напарник по транспорту.
Только вот печально, что Екатерины Львовны не было. Окажись она рядом с Егором, воскресшая чудом божественным, он показал бы всему миру, что значит – возлюбить ближнего своего, как самого себя...