1. ОДИНОЧКА.
На самом деле, нет у неё никакого номера. Просто шестая по счёту в отдельном крыле, пристроенном к основному корпусу здания, где общий коридор резко, под прямым углом сворачивает влево, превращаясь в широкую галерею с окнами на тесный больничный двор между другими корпусами.
Настоящая шестая, со свидетельствующей об этом древней, потрескавшейся эмалевой табличкой, находится в противоположном конце этажа, однако в местном обиходе моё временное пристанище именуется «шестая-люкс».
Возможно, пациентам из других палат, сосредоточивших в себе по пять-шесть, а то и восемь человек, она и кажется достаточно комфортабельной, однако, вся «люксовость» заключается лишь в обоях вместо дешёвой масляной краски на стенах, нормальной деревянной двери, пластиковом стеклопакете в оконном проёме, да деревянных спинках кроватей, между которыми натянута всё та же скрипучая панцирная сетка с уложенными поверх двумя, вместо одного, матрасами. Правда, кроватей всего две, что вместе с главным – отдельным туалетом и умывальником как раз и позволяет администрации больницы «селить» сюда пациентов на коммерческой основе.
Вторая кровать пустует уже больше недели, со счастливого для соседки Галки и несчастного для меня дня её выписки, после чего я стала ощущать себя, словно заключённая камеры-одиночки…
Ну, и ещё, конечно же, телевизор – в этом мрачном, с порядками ещё советских времён учреждении TV в палате до сих пор является предметом роскоши…
Телевизор…
Варварское изобретение двадцатого века, обрекающее на многочасовые пытки тех, кто добровольно, или в силу обстоятельств, как я, вынужден общаться с этим бездушным монстром.
Он владеет мною почти половину свободного ото сна, процедур, еды и посещений времени. Владеет, словно похититель-насильник своей жертвой, не имеющей ни возможности убежать, ни сил сопротивляться. Владеет, медленно, но неумолимо приводя разум в состояние, близкое к тому, что у обитателей настоящей «палаты N6» -- классического символа сами знаете, чего…
2. МУЖ.
Короткий тройной стук, и дверь резко распахивается.
За те три четверти секунды, прошедшие между стуком и появлением на пороге ДН невозможно было бы даже нырнуть под одеяло, стой я, к примеру, посреди палаты совершенно голая.
Но ДН, как всегда, некогда, его время распланировано по минутам, в каждой из которых этих вечно не хватающих ему секунд всего шестьдесят. Тем не менее, регулярно, через день, он навещает меня – нелепо выглядело бы, если муж станет игнорировать столь традиционный ритуал посещения.
ДН присаживается на краешек стула, задаёт дежурный вопрос:
-- Ну, как вы?
По возможности коротко, но достаточно подробно рассказываю, что нового у меня за истекшие двое суток. Вопрос дежурный, но ответ ДН нужен конкретный – я не только «жена», но и ценный сотрудник, и срок возвращения меня к своим обязанностям, безусловно, небезразличен для него.
Отрапортовав о состоянии своего здоровья на текущий момент, я умолкаю. Говорить больше не о чем. Сейчас ДН в очередной раз начнёт упрекать в том, что я легла именно в эту больницу, не посоветовавшись с ним, ведь в городе есть лечебницы поприличней, куда он без труда мог бы меня устроить, или оплатить лечение в частной клинике…
К счастью, на этот раз заезженной пластинке не суждено заиграть, поскольку в палату врывается Александр Петрович в сопровождении медсестры Нади, стервочки с выглядывающими из-под халатика длиною с мужскую рубашку обалденно красивыми ногами и безобразным густым макияжем на глуповатом кукольном личике, и нескольких студентов, которых он постоянно таскает с собой на обходы.
ДН приподнимается со стула, демократично здоровается с врачом за руку.
Александр Петрович без тени подобострастия отвечает на рукопожатие, после чего весьма бесцеремонно выпроваживает мужа из палаты. Он знает, что ДН очень занятой человек, поэтому вынужден мириться с его посещениями в неурочные часы, но обход – дело святое, и посторонним в палате не место.
-- Ступайте, ступайте! – легонько подталкивает он ДН к двери.
Александр Петрович не боится могущественного С-ва, как не боится вообще никого и ничего в этой жизни. Отбоялся… Много лет назад, в Афганистане, куда угодил, когда вылетел со второго курса меда за то, что набил морду доценту, вымогавшему за экзамен плату «натурой» с девчонки-одногруппницы…
ДН, однако, вовсе не сердится, напротив, он вполне доволен тем, что необходимость присутствия так удачно отпала. Он опускает на стол огромный – килограммов пять – пакет с традиционными фруктами, который до этого, почему-то, всё время держал в руках, наклоняется и целует в щёку, едва касаясь сухими губами.
-- Ну, поправляйся скорее!
На людях мы с ДН на «ты», и даже целуемся иногда – вот так, едва заметным прикосновением губ к щеке.
Палата номер шесть – супруг-миллионер, вынужденный на протяжении уже почти пяти лет играть роль любящего и заботливого мужа в им же самим придуманном и срежиссированном дешёвом спектакле…
3. ОБХОД.
Александр Петрович присаживается на краешек кровати, стаскивает с меня одеяло и ждёт, когда я задеру маечку и приспущу трусики. Долго рассматривает и ощупывает швы, мнёт живот и пах, упираясь пальцем во что-то, ему одному ведомое, долго «слушает», замирая и даже прикрывая на несколько секунд глаза.
Мне тоже хочется прикрыть глаза и лежать так долго-долго, прислушиваясь к прикосновениям его огромных и сильных, но неуловимо-нежных ладоней, ощущая неумолимо набегающую волну возбуждения…
Краем глаза успеваю заметить, что студенты, не отрываясь, смотрят лишь на ладони Александра Петровича, и никто, слава богу, не замечает густо прилившую к моим щекам кровь…
Доктор заканчивает магические манипуляции с моим животом, поднимается, и жестом приказывает занять своё место долговязому очкарику из «свиты».
-- Константин, прощупай пациентке живот и расскажи… -- далее следует череда малопонятных мне научно-медицинских словечек, из которых я, кроме уже привычных двух-трёх, ни черта не знаю.
Парнишке лет около двадцати, но выглядит он, несмотря на внушительный рост, словно девятиклассник. Да и ведёт себя так же…
Он робко касается пальцами моего живота чуть ниже шва, и застывает.
-- Ну! – подталкивает его Александр Петрович. – Где находится «тотсамыйорган»? Вы сейчас наблюдали его в анатомичке!
Блин! Палата номер шесть – только что изучавшие труп студенты переходят к исследованию моего, пока ещё живого, тела!
Даже я знаю, что «тотсамыйорган» расположен значительно ниже, почти в паху.
Костик, конечно же, тоже знает, но долго не решается опустить пальцы, краснея, словно юная девушка.
Мне и смешно, и немножечко жалко Костика.
«Бедненький! – думается мне, -- у тебя, наверное, ещё ни разу не было женщины, раз ты так отчаянно смущаешься…»
Пальцы Костика, наконец, останавливаются над нужным местом и осторожно начинают прощупывать спрятанный где-то внутри «тотсамыйорган».
Никакого возбуждения от несмелых прикосновений мальчика я, конечно же, не испытываю, как совсем недавно от уверенных касаний Александра Петровича. Мне просто смешно – и от неуместной стыдливости студента, и от обычной щекотки, вызываемой путешествием его тонких девичьих пальцев по моему животу.
Внезапно не участвовавший в процессе изучения «тогосамогооргана» мизинец случайно соскальзывает под резинку и без того спущенных ниже некуда трусиков, задевает самый краешек волосяной дорожки… Костик в ужасе отдёргивает руку, панически вскакивает с кровати и мгновенно оказывается за спинами стоящих полукругом девчонок, пряча за роскошными распущенными волосами высокой блондинки-однокурсницы оранжевое лицо.
Меня пробирает неудержимый смех. На глазах слёзы, дыхание перехватывает, тело содрогается, словно в момент невероятного оргазма…
-- Хельга, прекрати! – строго приказывает Александр Петрович, для пущей убедительности несильно, но звонко хлопая ладонью по моему обнажённому животу. – Снова швы разойдутся, если станешь так ржать, придётся тебя в третий раз зашивать!
Но остановиться трудно, тем более, что студенты – кроме, разумеется, Костика, тоже начинают хохотать, неизбежно зараженные мои полуистерическим смехом.
-- Хватит, я сказал! – строго повторяет Александр Петрович, и смех понемногу стихает.
Я натягиваю на себя одеяло, заметив, что два других пацана откровенно пялятся на мой голый живот и отчётливо проступающую сквозь тонкую маечку грудь, сохранившую вполне неплохие, для моего возраста, упругость и форму.
Палата номер шесть – двадцатилетний девственник, гораздо лучше знающий анатомию трупов, нежели живого женского тела, и рядом – его однокурсницы, по одному внешнему виду которых можно сделать почти безошибочный вывод о том, что они давным-давно успели познать все замысловатые таинства современной камасутры.
4. СТАСИК.
Александр Петрович со свитой покидают палату.
Уже в дверях доктор оборачивается и, как о совершенно обыденном, сообщает:
-- Хельга, тебе уже можно вставать. Только осторожно и ненадолго! Не увлекайся. Никаких, пока, коридоров – только в палате.
Волна несравнимого ни с чем счастья окатывает меня.
Наконец-то! Наконец-то я смогу самостоятельно передвигаться хотя бы в пределах своих «люксовых» двенадцати квадратных метров, ощущать себя не прикованной к постели мумией, а нормальным, ЖИВЫМ человеком!
Правда… Это уже случалось, несколько дней назад. Более, чем живой пришлось мне себя ощутить…
…Он лежит сейчас через три стенки от меня, в «третьей-люкс» -- дежуривший в ту злополучную ночь с субботы на воскресенье врач. Врач, превратившийся в пациента своего же хирургического отделения. Мерзавец, пытавшийся воспользоваться беспомощным, по его убеждению, состоянием не слишком молодой, но ещё вполне привлекательной женщины.
Врач-мерзавец… Ещё один представитель «палаты N6» -- ненормального мира с извращёнными понятиями о порядочности, нравственности, совести.
Откуда тебе, Стасик-Не-Заслуживший-Отчества на исходе четвёртого десятка, было знать, что с виду беспомощная и послушная кукла по имени Хельга – девочка отнюдь не хилая, и в молодости умела драться нисколько не хуже большинства мальчишек; что вместо вожделенного тела ты получишь замечательный фингал под глазом, а главное – весьма болезненный для мужчин удар чуть ниже того самого места, которое только что намеревался использовать по совершенно иному назначению. И уж, тем более, откуда тебе было знать, что Ян, едва узнав, что произошло, превратит тебя, подонка, из врача в пациента.
Ян, братик, я очень благодарна тебе за то, что ты вступился за мою честь и наказал подлеца, однако, поверь, я предпочла бы просто посадить его, чтобы сразу же после суда он отправился прямым ходом в зоновский «петушатник», и на своей грязной заднице испытал все прелести секса против воли. А твоё вмешательство помешало мне сделать это, поскольку я вынуждена была отказаться от заявления в попытке изнасилования в обмен на то, что он не станет заявлять на тебя.
Ян, как здорово, всё же, что ты сумел остановиться, сдержал себя в самый последний момент! Тебя учили убивать голыми руками, и тебе приходилось, я знаю, это делать, хоть ты очень не любишь рассказывать о той войне…
Он получил, что заслужил – сломанные челюсть и руку, не считая многочисленных синяков, среди которых два – мои!
И плохо замытые бурые пятна на потертом прикроватном коврике – это кровь, среди которой куда больше пролившейся из его расквашенного носа, чем из моих разошедшихся швов.
5. АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ.
Осторожно поднимаюсь с кровати, одеваюсь. На немного отвыкших ходить ногах подбираюсь к окну. Смотреть там совершенно не на что – голые деревья в центре больничного двора, неубранные прелые листья под ними, слякоть, хмурое серое небо, и ни капельки снега, хотя по календарю уже несколько дней назад наступила зима.
Плотно заставленная разномастными автомобилями стоянка.
Между серебристым «Мерседесом» главврача и вконец убитой Надиной «девяткой» -- бирюзовый «Москвич» Александра Петровича, спасителя моего и ангела хранителя. Чистенький, блестящий, ухоженный, словно вчера с конвейера, хотя, по словам Яна, этой машине никак не меньше девяти лет, потом их попросту перестали выпускать на обанкротившемся заводе.
Замечательный человек, волшебник с огромными, но такими чуткими ладонями, и это всё, чего Вы достигли к своим почти пятидесяти годам? Убогий, устаревший и технически, и морально автомобиль вместе с крохотной однокомнатной квартиркой в «хрущовском» доме и серым костюмом из дешёвого магазина – этим расплатилась страна за то, что Вы воевали за неё на той нелепой войне, упорно учились, разгружая по ночам тяжёлые вагоны, за тысячи блестяще проведённых операций, многие из которых не только сохранили здоровье, но и спасли жизнь людям, за сотни обученных Вами студентов, однажды тоже становящихся врачами…
Другая страна ещё в середине девяностых, когда в тридцать с небольшим лет Вы уже снискали себе славу хирурга от бога, была готова дать Вам несоизмеримо больше, но Вы отказались уехать в вожделенную многими Америку, хотя тогда это было уже так просто… Вы предпочли скучным благам заморского рая эту, далеко не лучшую в нашем городе больницу и кафедру в провинциальной Медакадемии.
Почему?!
Настолько сильны оказались идеи, многие годы вдалбливаемые на бесчисленных пионерских сборах и комсомольских собраниях в пору Вашей молодости? Или понятия долга, чести, любви к Родине пришли к Вам вместе со свистом летящих навстречу душманских пуль? Или в нашей огромной, разделённой на пятнадцать частей палате номер шесть ещё остались люди, поражённые совершенно иным, чем большинство, недугом?...
Вы не берёте взяток, хотя очень многие из Ваших студентов без проблем притащили бы конвертики с родительскими денежками, а больные готовы отдать всё, чтобы лечь под нож именно к Вам. Но Вы даже от традиционного коньяка в день выписки неизменно отказываетесь, а в редкие свободные вечера пьёте на своей крохотной кухоньке купленную в магазине недорогую водку.
Но мой подарок Вы примете!
Я пока не знаю, что это будет, тем более, не знаю, как смогу сделать, чтобы Вы не смогли отказаться от моего прощального дара, но я обязательно устрою так, чтобы у Вас на память обо мне остался этот крохотный – сколько бы он ни стоил – довесочек к моей бесконечной благодарности и признательности…
ЭПИЛОГ.
Я вполне дисциплинированная пациентка, но сейчас попросту не могу не ослушаться строгого наказа Александра Петровича не покидать палату. Хотя бы ещё один крохотный глоточек относительной свободы…
Выбираюсь из палаты, и, наслаждаясь каждым шагом, прогуливаюсь по светлой галерее. Светлой потому, что, словно приветствуя меня, из-за хмурых облаков неожиданно выглядывает кусочек солнца.
Полагаю, уже скоро меня, наконец, выпишут, и я возвращусь в тот, заоконный мир, сейчас воспринимающийся, словно на экране ставшего ненавистным телевизора.
Вот, только…
Разве что-то изменится?
Мне суждено лишь сменить свою крохотную палату-одиночку на другую, только более просторную. Огромную палату номер шесть – ненормальный, болезненный мир, где остались, на время – ненастоящий муж, неродившиеся дети, игрушечный любовник, бывшие друзья и неопасные враги, где живут близкие и любимые люди, большинству из которых, всё же, нет дела до моих стихов, рассказов и сказок, до придуманной много лет назад и описанной с тщательностью несостоявшегося учёного страны, чьи обитатели живут яркой, интересной, насыщенной жизнью...
Мир, в котором я приговорена к пожизненному одиночеству среди окружающих меня людей.
Мир, частью которого с некоторых пор стала виртуально-ирреальная составляющая, по эмоциональной насыщенности всё больше и больше превосходящая серую обыденность действительности…
Пройдёт не так уж много дней, и резко раздвинутся стены палаты, но останется навсегда гипотетическая табличка, намертво привёрнутая к двери, через которую мы пришли в этот мир и через которую однажды придётся его покинуть:
. П А Л А Т А
. Н О М Е Р
. Ш Е С Т Ь