Голубой эпизод в потускневшем квадрате -
это вера-стекло, и рисунок на ней.
Надоело молчать, потерпели... и хватит,
забренчу, загорланю, чего погрустней.
Серой шкурой закрылось - палитрою зыбкой,
превратилось видение в хмурый туннель,
и встречает окно своей тусклой улыбкой
солнце-поезд как давнюю детскую цель.
Но улыбку минувшего скрысили воры:
и хандра, и авитаминозная смерть.
Потерпите, родные! Мои переборы
кроме вас кто еще будет столько терпеть?
А метель все бунтует, бинтует дороги
из прошлого, сыпется снег порошком,
«Как же гнусно сидеть на холодном пороге!» -
Вспоминаю своей повзрослевшей башкой
паранойю души, респектабельность злобы,
сатанинский и крепкий капкан-перемёт, -
попадался я, помню секунды-ознобы.
Сердце труса! Берите! Никто не возьмет.
На ладошке лежит двадцатигодовалой,
как же тянет порою его проколоть.
Ночь неслышно зиме рукава закатала,
чтобы видеть её наркоманскую плоть.
Жизнь - подушка, и можно, пожалуй, уткнуться,
и опять порыдать в подмосковный овраг.
Мысли сами скрепятся, дай, Бог, соберутся,
и пойдут как часы: «Тики-так, тики-так!»
Рогоносец-декабрь девяносто шестого,
первый грустный январь после сладких тортов
снова в память добавят чего-то такого,
что не пережевать мясорубкой годов.
Как же Бог и раскаянье вечности ради?
Кто же может всю жизнь лицемерить и спать?
Неужели все в мире - подобие ****и,
всё от счастья до водки дано покупать?!
А лукавый все встречу готовит, все роет,
расставляет столы, хитро щурит глаза.
Помню, как на груди руны с глупою кровью
мне художник двухтысячный навырезал.
Я пою, а в окне кто-то в белом мелькает, -
десять зим, десять лет, как один эскулап.
Ещё малость добавлю, срифмую, раскаюсь,
в том, что все-таки слаб, в том, что все-таки слаб.
В том, что часто грублю и упрям, вероятно,
в том, что жизнь прожигал, богохульствовал, пил,
в том, что… дальше, пожалуй, совсем неприятно.
В том, что раньше хотел, а теперь отступил.