Её волосы источали зной, ветер плавно перетекал от одной руки на другую. Сидела тихо, но с вызовом в гордой осанке, с глубиной души, которая угадывалась даже в манере одеваться. Казалось бы, в таком чудесном портрете обязательно должны быть наполненные пламенем глаза, умеющие как сжечь, так и согреть всякого, кто осмелится в них заглянуть. Возможно, такими они когда-то и были, её волшебные глаза. Только время немилосердно дожгло последние искорки и теперь в них не было ничего от прежней страсти. Только грусть, пустота и почти смирение со всем происходящим. Заглянешь в них – и увидишь, как опускаются руки. Почувствуешь то же, что чувствует человек, пришедший на кладбище в начале осени, когда всё вроде бы красиво и ещё можно радоваться жизни, но будет это уже как-то не к месту, да и время тянется по-особому. Если время так похоже на реку, то там, на осеннем кладбище, время похоже на слюну: такое же вязкое, уже пережёванное и исторгнутое, которым так хочется вылечить раны. И ты знаешь, что оно действительно может вылечить, ведь лечатся же им дикие звери, но понимаешь, что именно оно может усилить твою боль, вызвав загноение раны.
Припекало солнце, мир зеленел и цвёл, всё живое пело и бестолково суетилось в своей радости. Лето, самое что ни на есть лето. Обычное, жаркое, свободное и беззаботное. Она попыталась улыбнуться, чтобы слиться с этой такой весёлой картиной, не портить её своим безрадостным видом. Ей-то что, она всё равно видела все времена года сразу. Смотрела на цветущее дерево и знала, как набухали его почки, как оно нехотя расстанется с листьями, как мёртвым сном уснёт и проспит морозы, белый снег, мягкой шалью постарающийся согреть беззащитные ветви.
К чему пенять на жизнь, говоря, что она потеряла смысл? Ведь это не она смысл потеряла, а я. Просто забыла однажды – и даже не заметила сразу, когда это случилось, - и по инерции продолжала жить, хотя больше ни к чему не стремилась и ничего не хотела. Нет, не могла не хотеть, всё же имела желание чего-то достичь, но они были слишком просты и недостойны называться желаниями. Так, потребности мелкие разве что. Разве это смысл человеческой жизни – ждать зарплату, мечтать встречаться с каким-то парнем, хотеть погулять и искать тех, кто тоже этого хочет? Это не смысл, это прожигание того мгновение, что отмерено человеку для того, чтобы стать лучше, чем он мог бы быть.
Стать лучше… Отголосок воспоминания заставил сердце дрогнуть, но попытки вспомнить не увенчались успехом. Когда-то она хотела стать лучше. Это и был её смысл. Только вот что же она в него вкладывала?..
Волосы накалились так сильно, что к ним стало больно прикасаться. Этот факт отвлёк её от размышлений о прошлом. «Ветер, ты меня не бережёшь!» - мысленно произнесла она. И ветер мягко переместился с её рук сначала к деревьям, потом вскарабкался по их кронам выше… Дальше его перемещения было трудно заметить, но вскоре появились первые тучки, пригнанные им как случайно задремавшим пастухом, овцы которого разбрелись, а теперь он пытается сделать вид, что вовсе они и не разбредались, а он так их и пас, не смыкая глаз.
Она окинула взглядом беспорядочно пригнанное стадо. Ничего нового! Всё как обычно! И снова с запада, он больше всего любит пригонять облака с запада. Ну что ж, всё же больше так маленьких лоскутков на беспощадно открытом окошке неба. Ветер умело сбил облака в кучу. Получилась одна большая, но светлая туча. «Сшил-таки занавесочку, милый ткачик, из лоскутков сшил! - пронеслось в мыслях доброе, - для меня старается… Неужели для меня… любит. И ромашки соврать не дадут – любит!». Ветер на мгновение замер, собираясь с силами, а потом быстро поймал солнечный раскалённый шар в сачок тучи, как ребёнок, ловящий бабочку.
Тем временем суета вокруг поубавилась. Чувствовалось, как природа вглядывается в небо настороженно, размышляет, стоит ли готовиться к грозе или же продолжать прежнюю жизнь?
Гроза ведь, она такая – старое смывает, заново рождает мир, очищая его дождём, полируя ветрами… И всё с могучим музыкальным сопровождением, какому и кинотеатры завидуют, и сцены. Гроза для неё представлялась похожей на прекрасный цветочек, значимостью сравнимый с бордовой розой, а внешностью – с фиолетовым ирисом. Не тем ирисом, который вырастает на грядке, жирный, сытый, ухоженный, незаметный на фоне тех же флоксов. А тем ирисом, который растёт себе на полянке – вроде бы не такой пышный, как его одомашненный брат, - но один такой, излучающий волшебство и редкую красоту.
Да, красота обязательно должна быть редкой. Не только у цветов – во всём. Иначе в этом постоянном соревновании в пышности форм и яркости красок стирается её первоначальный смысл, заключённый не в том, чтобы быть самой-самой, занимать первое место или вызывать восхищённые восклицания, завистливые взгляды. Первоначальный и истинный смысл красоты в том, чтобы расти там, где её не ждёшь, расти такой не потому что так положено, а потому что такою родилась. И радовать случайных свидетелей своей жизни одним своим существованием. Не вызывать никаких иных чувств, кроме радости от её созерцания. Если это цветок, то не хочется срывать его, отнимая его у той земли, на которой он растёт, отнимая его у тех, кто ещё посмотрит на него и просветлеет душой. Потому что если его сорвать, сразу почувствуешь, как мир опустеет, станет серым и обыденным без всего одного цветка. А с клумбы цветы рвут всегда, ведь клумбы не пустеют от одного, пусть даже самого красивого в них цветка. «Что же это получается? Настоящая красота – в одиночестве? Если рядом нет похожих на тебя или сравнимых с тобой – значит ты красив? Может ли одиночество быть красотой само по себе?».
«Нет, - поправила она себя, - не может. Это другое. Красота не в одиночестве, а в единственности. Это как мама – олицетворение женщины. Женщин много, а мама всегда только одна, единственная. Хотя и у каждого своя… Интересно, а красив ли ветер? Я не могу судить о его внешности, потому что мне не с чем сравнивать, ветер – он ветер и есть. Но я же радуюсь тому, что он есть? Значит он либо настолько красив, либо я настолько его люблю. Впрочем, если я его настолько люблю – значит он тем более красив.»
Лёгкое дуновение откинуло назад выбившиеся локоны. «Впустила бы в сердце тебя, если б могла. Если бы вспомнила смысл, оно бы вновь у меня появилось.» Он так и вился вокруг неё, казалось, пытался свиться калачиком у её ног и согревать лёгким жаром накалённых камней, лежавших неподалёку, как кошка. Он радостно гонял слабыми порывами бумажки, шуршал листьями, будто хвалясь тем, как мастерски спрятал солнце. Как верный пёс. Но ветер… разве может ветер быть верным? Разве может он почувствовать что-то, что умерило бы его свободу хотя бы на миг? Хотя… А может ли он покинуть? Может ли он предать? Не может. Просто если бы он любил, то его сердце постоянно разбивалось бы. Люди со временем умирают. Звери умирают. Даже камни рассыпаются в прах. А ветер всегда остаётся. Он даже не стареет. Он вечный. И любить ему надо что-то такое же вечное. «Не меня. Мой век длится меньше, чем его вздох… Хотя душа… Что там говорили про бессмертную душу? Эх, если бы он мог со мной говорить… он рассказал бы, вечная ли она, эта рабыня то Бога, то Дьявола…»
И тут вспышка озарения пронеслась поверх всех мыслей, смяла, втоптала их в недра сознания. Ветер ощутимо вздрогнул. Он почувствовал, что она наконец-то вспомнила смысл.
«Я должна стать лучше настолько, чтобы не умереть. Чтобы ветер смог любить меня, не разбивая своё сердце. Я стану настолько лучше, чтобы суметь стать по-своему ветром!»
И совершенно неважно, с чего начинать и чем заканчивать. Совершенство бывает разное.
Кто-то скажет, что ветром стать нельзя. Но можно стать песней, которая в нём звучит. Можно стать словом, которое он с радостью будет носить на руках, как невесту, донося до всех, кто способен его различить… Человек из плоти и крови никогда не познает вечность. Вечными в человеке бывают только поступки.