Я любил её одними глазами в первом и во втором,
Я вырезал ножиком имя на парте, чтоб уж ни ластиком, ни топором.
Откидывал зелёную крышку и склонял с выраженьем блаженным – Эльмира,
Эльмиру, Эльмире, Эльмирой, об Эльмире, прекраснейшей в мире.
А по телу бежал холодок непонятный и под попой ворочался ёж.
В третьем она перешла в спецшколу и я выбросил в мусорку нож.
Бесконечно тянулись дни, летели годы, созрело тело.
Телу хотелось любви, тело обнималось и закрывало глаза,
Тело простирало руки туда, куда можно и куда нельзя,
И никаких тебе холодков и ежей – тело работало, тело потело.
В памяти не осталось ни дат, ни имён.
Это было самое бесхитростное из всех времён.
Дни пролетали, тянулись годы, зрела в сусеках душа.
Душе захотелось любви, но когда оставалось решиться на крохотный шаг,
Душа заточала себя в клетку тела,
Тело вершило привычное дело –
Закрывало глаза, приникало к другому телу,
Но странно теряло свой вес и летело.
Что это было за время, главное ли из времён?
Наверное, раз одарило единственным из всех имён…
А дальше, дни будут спотыкаться, годы хромать,
Тело от кровати будет не оторвать.
Да и куда ему идти-то, лежи себе и лежи на застиранной простыне.
Сломаются от старости ходики, висящие на стене.
Небо с овчинку и валерьянка солнца, вот и весь капитал мой к последним годам.
Но глаза под толстокожими линзами всё же будут любить из окна безымянных дам.
Не будет никаких воспоминаний, никаких мыслей о том, что ждёт впереди,
Только страх за остаток зрения да сосущий холод в груди…