Бог забит молотками молитв,
бога нет, бог не чувствует боли.
У меня же бумага болит
и звенит, словно русское поле.
Говорили: ты сходишь с ума,
говорили: ты бес лицедейства,
но молчала, молчала зима,
позволяя в себе отсидеться,
позволяя одними губами
заменять непростой карандаш.
Улыбался СашБашу Губанов,
жал Губанову руку СашБаш.
Приходили и братья и сёстры,
словно бились об лёд осетры.
Имена их беспомощно стёрты
до поры, до поры, до поры.
И на восемь – лиричныя – строчек
паровозом я боль перевёз
посреди обезноженных кочек
да в изножьях кровавых берёз.
Не прибавить уже, не убавить,
не разбавить ничем антураж,
ибо здесь непонятен Губанов,
ибо здесь невозможен СашБаш.
И лисицами пожраны зайцы,
и без шага шагает нога,
только небо с любовью эрзацной
всё глядит свысока на снега.
Кто же тут резюме нарисует,
если умер, как сказано, бог,
если стих мой изюмом безумья
запечён в этот страшный пирог.
Мне себя самого полужалко,
а иных я не смею жалеть,
мне девицей в цветном полушалке
лихо косы раскинула смерть.
Так дадим плачу-хохоту ходу,
ни петле не дадим, ни ножу.
Эй вы там, мне еще неохота.
Я пока еще здесь посижу.