Когда я был маленьким я играл игрушками, подаренными мне моими мамой и папой. Играл я хорошо, мне нравилось. Я ломал игрушки и разбрасывал фрагменты и осколки по углам своей маленькой комнаты в квартире на втором этаже. Пока родители были на работе, останки безвинно убиенных находила жившая с нами бабушка. И очень ругалась!
А до этого я был дедушкой. Я был стареньким, сухоньким и сгорбленным и ходил, стуча тросточкой по булыжным мостовым провинциального русского городка. Я был довольно тихим и мирным старичком, этаким божьим одуванчиком. У меня была козлиная бородка и тоненький противный голос, которым я подхватывал пение в церкви в воскресенье. Окружающие зажимали уши. А мне нравилось!
А до этого я был мальчиком. Худеньким, недокормленным созданием с огромными голодными голубыми глазами. Я жил в большом доме, на втором этаже. Окна моей комнаты выходили в сад, через который тянулась узкая кривая аллейка, ведущая к основным воротам. Больше всего на свете я любил сахар. Из окна кухни, дверь которой выходила на задний двор дома, я наблюдал, как Варька - я даже и не помню уже, кем она у нас была - колола огромную сахарную голову, поставленную на большой рогоже прямо на траву. Я таскал маленькие кусочки сахара с кухни, пока она не видела.
А ещё до этого я был дедушкой. Я не мог ходить, был обездвижен, парализован старостью, поэтому сидел в кресле перед камином и наблюдал, как трещали поленья, корячась в языках пламени, как из камина выпал маленький уголёк, как загорелся ковёр, как огонь перекинулся на шторы, как комната постепенно заполнялась вонючим, едким чёрным дымом. Собственно, это последнее, что я помню из тех малоприятных минут.
А ещё до этого я был славным коренастым мальчуганом, самодовольным человечком без комплексов и надежд на лучшее. У меня была сабля и я очень её любил. Её подарил мне папенька. Вернее, я выпросил её у него, когда увидел его собственную саблю, настоящую. Не знаю, откуда она была, но она была большая и тяжёлая! И когда её вынимали из ножен, то она сверкала на солнце так, что казалось само солнце вынимается из ножен, что ты непобедим с таким оружием!
А до этого я был старушкой. У меня было два внука, они часто приезжали навестить меня. В день приезда моего любимого, младшего внука, Александра, был светлый и солнечный день. В разговоре я поведала Сашеньке, что закончила завещание и почти всё наследство я оставляю ему и его милой Верочке (до сих пор не понимаю - что он в ней нашёл?). Бумага уже находилась у душеприказчика, о чём я также сообщила внуку. Внезапно, Саша предложил выпить чаю, что привёз - какой-то особый, из дальних стран, для здоровья! Мы начали пить и за чаем ещё долго шутили и от души хохотали - давно уже я не чувствовала такую свежесть, свойственную молодым годам и настроениям! Немного спустя, после отъезда Сашеньки я внезапно почувствовала себя дурно. Я встала к окну, упершись руками в подоконник. Перед глазами всё плыло, кружилась голова и не хватало воздуха, хотя я высунула голову на улицу! Отчаянно вдыхая воздух, я пыталась позвать на помощь, но только хрипы вырывались из груди. А потом - тьма.
А до этого - маленькая девочка стояла рядом с мамой в храме сбоку в середине прохода, между скамьями. Храм был забит народом. В одном конце прохода была огромная двустворчатая дверь, распахнутая настежь, в другом - возвышение, на котором стояла кафедра. Рядом с кафедрой стоял священник с необыкновенно элегантным молодым юношей в напудренном парике, грудь которого опоясывала лента, а сбоку висела шпага. Вот по проходу идёт красиво одетый пожилой человек под руку с девушкой. Он - мой папа, а девушка - моя сестра. Мама, а с ней и бабушка, стоящая рядом, почти одновременно всхлипнули, что меня позабавило. А я испытывала радость. Глупо плакать в такой чудесный день!
А до этого я была грузной и грозной старушенцией, ходила во всём чёрном и с посохом, которым любила бить приближённых, прикрикивая, что тем самым Господь карает их за грехи! Я была матерью всем и вся! Меня боялись и убегали от меня, избегали встреч. В последнее время мои срывы стали сопровождаться ощущением, что мной овладевает какая-то сила, затрудняющая дыхание, застилающая глаза. Нервозность и ярость, вызывали во мне бурление какой-то силы, после которого я еле могла отдышаться. Агафья, которая повсюду сопровождала меня, знала об этом и пыталась оберегать меня от волнений и будоражащих ситуаций. Но в тот день я рассердилась на Агафью за какой-то её собственный проступок. Хорошо огрев её посохом, я, по своему обыкновению, пошла к себе, по пути, на середине лестницы очень захотелось пить. Стучало в голове и глаза окутывал туман. Я упала, захрипела. Последнее, что я помню - то, что посох, который я прислонила к стене, незадолго до того, как упасть, свалился на меня сверху, как бы отвечая за каждый из нанесённых им ударов. Всё.
А до этого я была девочкой с пухленькими щёчками, я сидела на берегу пруда в нашей деревне. Берег представлял собой пятачок, свободный от травы, от камыша, которого было вдоволь вокруг пруда. В пруду плавали гуси. На меня напал гусь. Он внезапно появился, как будто из ниоткуда. Я услышала крик, резко обернулась и задела его рукой. Его твёрдый клюв очень больно бил и кусал. Я бросилась бежать, спотыкалась, падала, но вновь поднималась. Я добежала домой вся в слезах и синяках.
Двухлетний, важный кот. Я был гордостью не только для хозяев в своей округе. Мною восхищались кошки и даже мелкие собачки, проходя мимо, боялись ненароком облаять меня. В мои два года я уже принёс счастье немалому количеству дам моего круга в виде множественного потомства, что и заставляет меня думать, что жизнь я прожил не зря. Рядом с домом, в подвале которого мы жили, ещё незадолго до моего рождения, стали стоить какое-то оригинальное сооружение - монастырь - не монастырь, колокольня - не колокольня, но довольно высокое. Я не боялся высоты, поэтому часто спал на широком карнизе, имевшем тоже, вероятно, немалый вес, благо карниз выходил на солнце и был из толстого металла, так что и вечером сохранял тепло. Над этим карнизом висел ещё один, точно такой же, вероятно, выполнявший роль ставни, укрытия - не знаю. Короче говоря, однажды нижний карниз отвалился и бухнулся на землю. Всё бы ничего, но на нём спал я. От удара о землю и металл я не мог подняться; я чувствовал, что меня выворачивало, но не мог пошевелиться. Всё прошло, когда через непродолжительное время свалился и верхний карниз. Они и закончил мои мучения.
Однажды меня съели. У меня была недолгая, сытая жизнь. Я рос среди своих братьев и сестёр (нас у мамы было 12), несколько раз в день добрая женщина приносила нам еду, а мужчина с окладистой седоватой бородой в странной шапке устлал сеном место, где мы спали. Потом седоватый мужчина в шапке стал моих братьев и сестёр куда-то увозить. Не знаю куда, но назад он возвращался один, без них. Остались только я и один из моих младших братьев. У меня не было папы, а мама уехала с мужчиной в странной шапке и тоже не вернулась. Но нам до сих пор давали еду и мягкую постель, поэтому жить было хорошо и удобно. А потом мужчина в шапке пришёл ко мне с каким-то типом, у которого был длинный, блестящий нож. Так быстро я не бегал ещё никогда! Что было потом - и рассказывать не хочу... лицезрение собственной крови никому ещё не нравилось. Но хотите - верьте, хотите - нет, когда я очнулся, то даже запомнил, как меня ели!
А до этого я помню, как был воздухом! Весёлым и беззаботным! Я носился туда-сюда, причёсывал траву, дул на воду, трепал волосы влюблённым, срывал парики с уродливых стариков. Я был ничем и всем. Я приносил и радость и горе. Но мне это было всё равно. Я жил так, как я хотел. Я был счастлив. Однажды в грозу я носился с моими братиками над полем и налетел на молнию. Она зародила во мне Мысль. Я задумался о том, кто я и почему я здесь и что есть выше меня. И я понёсся вверх. И чем выше я взлетал, тем всё меньше и меньше был воздухом, потому что в месте, которого я достиг, воздуха не было. И я задохнулся. Задохнулся, чтобы вздохнуть снова.