Он так хамил, как будто бы в кармане
хранил он челюсть. Запасную. А возможно,
что он хранил их пару или тройку.
На всякий случай. А ещё в заначке
держал с десяток глаз, носов и пальцев.
Он пил дрянное нечто на площадке,
и щурился сквозь грязное стекло
на небо. Пил он залпом, и слезились
глаза его - не разобраться, с горя, или спьяну.
Он пел. Над нами бился потолок,
Как бьются волны в борт, а может, в берег.
Короче, пел. Я слушал, как он пел,
и ненавидел, тихо и до стона,
его улыбку, песни по ночам,
и резкий смех, и резкий взгляд, и резкость жестов,
и то, что он умеет не бояться,
и то, что мне не быть таким как он.
И я молчал, и ждал, когда он кончит петь.
И я не знал, что это будет слишком скоро -
Второго сердца он в кармане не носил,
а били в сердце. И не промахнулись.
Жалею страшно - это был не я.
Ещё сильней жалею - это было.
Мечтать не вредно, вредно выполнять
Свои мечты. Особенно такие.
Могилы нет. Они не умирают,
Такие, с запасными челюстями,
А стало быть - кого там хоронить?...
Я выхожу во двор, и щурюсь небу.
По небу рассекает белый голубь.
А я в кармане прячу челюсть. Запасную.