На паперти в ряду бродяг, пропойц или воров
Он взгляд притягивает, как магнитом.
Бездонный взор из-под бровей спокоен и суров,
И рукава, и брючины зашиты.
И женщина за креслом, как невидимая тень,
Безмолвная, маячит неизменно.
Ему кивают те, кто здесь проходит каждый день,
И жалуют монетою разменной.
Просить – не просит он, и ей, как видно, не велит.
«Спаси Христос», - она шепнёт чуть слышно.
Вот так их все и знают – безнадёжный инвалид
И маленькая серенькая мышка.
Когда приходит вечер, зажигая фонари,
Она берётся, как в ярмо заходит,
За высветленный поручень. «Простите», - говорит,
С натугой катит кресло и уходит.
А он всё так же молчалив, недвижен и суров,
Прямой и твёрдый, дремлет полулёжа,
И разницу весенних и осенних вечеров
Глотая слёзы, впитывает кожей.
Во всём просить помочь – тяжёлый груз, тяжёлый стыд.
Она привыкла понимать молчанье.
Но как представить, что он думает тогда, когда не спит
Мучительными длинными ночами!
Как самовар, она его из кресла на кровать
Под культи переносит каждый вечер,
И ни ножа, ни бельевой верёвки не достать,
А ночь к утру перетекает в вечность.
Он столько раз просил – он лишь об этом и просил,
Она – во всём безропотна – молчала,
И только плакала, когда не оставалось сил.
Он утешал и начинал сначала.
Я вижу, как он с ложки ест, когда она ему
К губам еду настойчиво подносит.
Я думаю: «Была ль душа в ужаснее тюрьму
Заключена?» -
Ответ уже в вопросе.