(лирическая сатира)
«Взять по ошибке фальшивую монету
чужого изделия – это еще понятно,
но принимать за настоящую фальшивую
монету, заведомо для тебя сфабрикованную
тобой же!»
Ч. Диккенс. «Большие надежды»
Конечно, простой деревенский кузнец,
силач-подкаблучник в прибрежном тумане,
который у Диккенса в позднем романе
поставлен в ударное место, в конец,
в котором неграмотность и простоватость
в стотысячный раз выдаются за святость,
не может служить образцом потому,
что видели светоч в простом человеке
в незлом, девятнадцатом, святочном веке,
но мы-то нажглись и не верим ему…
Нас трогают мягкие складки у рта
на каменной маске писца у пюпитра,
конкретность деталей и бедность палитры,
в которой – копни! – забурлит пестрота.
…В конторах дельцов болтовня, перещелк
костяшек на счетах, таблицы тарифов,
кривые улыбочки служащих, полк
клиентов, труд всей этой моли сизифов,
на лондонских улицах серая грязь
с сырых мостовых наползает на стены,
на уровне крыш, словно мыльная пена,
лиловая мгла в пузыри собралась.
Как в петлю, ты всунулся в шейный платок;
зачем тебе этот визит злополучный,
кузнец-молодец, если в тройке сюртучной
тебе неуютно и в горле комок?
Мальчишка, который был собственноручно
воспитан тобой, от смущенья жесток
в своей джентльменской, высоконаучной
берлоге, где стекла одел паучок.
Невесты обманутой жизнь безнадежна,
окно занавешено, и телефон
молчит. О, смешное смещенье времен! –
Хоть Диккенс и трогателен невозможно,
но есть же границы у века, как можно
шагнуть через них, нарушая закон.
Но вновь шаг за шагом пройдем этот круг
и даже откажемся от монолога.
РЕМАРКА:
Студент в интерьере – берлога,
абстракции маслом. Окошко. Паук.
И здесь же студенту отец – не отец,
неважно. Профессия – пусть хоть кузнец,
хоть слесарь-сантехник, и это неважно,
бочком примостился на кипе бумажной.
СТУДЕНТ:
Без депеши ты, нехорошо!
Конечно, я рад, но готовлю защиту
диплома, и эти занятья еще…
КУЗНЕЦ:
Не ко времени, значит, визиты;
Пип, старый дружище, – а хочется «сэр»
сказать кузнецу: как вознесся мальчишка,
ученый, другим сорванцам не в пример!
– Сэр, я понимаю, да вот мелочишку
привез на расходы.
СТУДЕНТ:
Ну, какой
я сэр тебе, Джо, перестань же, ей-богу,
а помнишь, как раньше…
КУЗНЕЦ:
Мы с тобой
гуляли вдвоем. Я учил тебя в ногу
ходить по-солдатски. Я, сэр, вам привез
СТУДЕНТ (осердясь):
Приготовь себе сэра
к обеду. Вглядись: комнатушка-пещера,
к тому же согнать угрожают всерьез…
ДЖО:
Деньги возьмите…
СТУДЕНТ:
Ты поближе
придвинься. Зачем это «вы» – для престижа?
Не надо стесняться, здесь нет никого.
А денег твоих, как обычно, не хватит,
здесь все-таки Лондон, здесь тратят и тратят…
КУЗНЕЦ:
Виноваты.
СТУДЕНТ:
Ничего…
Я все собирался… Неловко, но вкратце:
в кругах, где мне выпало нынче вращаться,
ты должен понять – нам не нужно встречаться…
РЕМАРКА:
Трусливо твое торжество,
студент, а кузнец в глубине декораций
наверное, рад, что не видно его…
Но нет, невозможно же этак проститься.
В т о р о е я в л е н и е
Те же с девицей.
ДЕВИЦА:
Опять здесь какие-то типы!
Ах-ах, виновата, вы дядюшка Пипа?
А мне он жених. Что вы, я из столицы
и даже боялась людей из колоний,
то бишь из провинции. Кстати, с пропиской
нам трудно пришлось, но теперь все в законе,
хотя обошлось не без взяток и риска…
Но главное – Пип, демонстрируй картины!
Прелестная скромность, он спрятал треножник!
Но главное – Пип гениальный художник,
возникший из тайн, как дитя Лоэнгрина, –
и вдруг его дядя из крови и плоти…
СТУДЕНТ:
Осторожней, цилиндр помнете!
Ты все объяснила прекрасно.
РЕМАРКА:
Кузнец изумлен, уничтожен и горд:
«Мой мальчик – художник!» Такого подарка
не ждал он.
КУЗНЕЦ:
Извините, милорд,
как странно! Простите, прекрасная леди…
РЕМАРКА:
Заметим, что трагикомедий,
в которых, ликуя, вторгается в дом,
волнуя наивное сердце британца,
старинный московский мотив самозванца,
на свете немало. Но дальше шагнем.
КУЗНЕЦ (продолжая):
Я вижу, милорд,
что вы и в столице во всем первый сорт.
А мне-то почудилось, вы по-пижонски
ведете себя. Но довольно болтать.
Прошу вас с семейством у нас побывать,
пора на вокзал – как его? – Паддингтонский.
ДЕВИЦА:
Но, дядя, нам денег не хватит,
нас двое, а в Лондоне тратят и тратят…
КУЗНЕЦ:
Ничего, я пойду на халтуру.
Обиделся, я? Да какой интерес
мне лезть в ваши сферы, где свой политес;
ты умница, Пип, но сболтнул это сдуру.
Так летом я жду вас, имейте в виду.
Что, чай? – да уж нет, попрощавшись, пойду:
могу опоздать – я настенные схемки
смотрел, но боюсь заблудиться в подземке.
РЕМАРКА:
Выходит. Поклон на ходу.
…Из честно невымытых окон жилья
видны, словно на одноцветной гравюрке,
мужчины и дамы, повозки, фигурки
детей, в перспективе – народ, толчея.
Невеста, обманутая безнадежно,
попросит сходить в магазин, принести
картошку, капусту и чай – «если можно» –
и будет в квартире интригу плести.
На лондонских улицах серая грязь
с сырых мостовых наползает на стены,
на всех этажах чередуются сцены
из разных эпох, друг на друга косясь.
Громадный, старинный, стеклянный вокзал
неметен, проплеван, задымлен на совесть.
Какую-то несовременную повесть
о двух городах Диккенс мне нашептал.
Джо Гарджери, провинциальный кузнец,
не шибко духовный, отнюдь не богемный
мужик, в переход опустился подземный
и двинулся к дальним платформам, в конец.