Оттуда, где зависть, – боюсь, что из многих страстей
сильнейшая там, где сошлись обладатели лиры, –
уйти по-английски. Я как-то сбежал из гостей
и в темной прихожей, терзаясь, что выпал из мира,
возился с замком. А в окне разлохмаченный снег
рос каждой тяжелой, достигшей размеров копейки,
брюхатой ненастьем снежинкой, и был человек
не заперт в бессмертье, как вещи в багажной ячейке.
Он шел против ветра, как будто бы греб вопреки
теченью, несущему волны поземки в низовья.
Плоды воспитанья! – я вижу подобье реки,
а он не заметил, как не замечают здоровья,
как с детства трудящийся не замечает труда
и, будто с обидой, встречается с правом на отдых.
Похож на гребца – оттого здесь и эта вода:
рыбак-плотогон, перевозчик, спасатель на водах,
по праву рожденья прописанный в тесный пейзаж
(а то, с чем родился, возможно ли счесть за богатство?),
он, уши морозя, пытается вслушаться в наш
шумок стихотворства и выловить колокол братства,
дрожащий, скорее дразнящий своим язычком, –
того, что утрачено, право же, хочется адски.
Тут любят делиться любым завалящим грешком
и только бессмертья с тобой не разделят по-братски.
На улице буря. Прибавив поправку на снос,
пловец продолжает упорствовать с ней в поединке,
как будто ему поручили, держа перевоз,
тащить на бушлате эмблему излета – снежинки.
Он правит сюда, зачарованный списком имен,
нетленных в веках и не тронутых воздухом трупным.
– Мир дому сему! – но ответит: – Не надо, Харон, –
прекрасный поэт, обрыдавшийся о недоступном, –
ты спутал квартиру… – и лезет в нагрудный карман.
Квиток на бессмертье и справка о мезокардии
подносятся к свету: – Прости, ты не зван и не ждан,
курносый трудяга, не голос, а тело России.