Памяти Д. Д. Шостаковича

Андрей Олегович Крыжановский
В лесу, в распахнутом пальто,
на смазанном журнальном фото
молчал старик. Казалось, что
и он, как лес, объят дремотой,
что осень в душу, словно в лес,
проникла, и, кружась в паденье,
ложатся листья на обрез
последнего изображенья.

Неверно. Это странный мир
разъединенностей полярных,
где символ времени – пунктир,
а значит, рост числа ударных,
а значит, с нами все страшней
происходящего в природе –
мы отделились от корней,
нас нет ни в почве, ни в народе.

Как будто тихий дровосек
ходил по лесу невидимкой,
и дерево, как человек,
взмывало, с братьями в обнимку,
но все слабели кольца рук,
и ветер гнал стволы, как тучу,
и с другом расставался друг,
вдоль тела подымая сучья…
Так без корней и без имен,
позорнейшей из бутафорий,
их приземляли на газон,
переиграв природу в споре.

А это – город. Снова лес
домов. Болотисто. Пустынно.
Сухая правильность небес
в лиловых лужицах бензина,
кино, где на экране тень
плотней, чем плоть сидящих в зале,
воинственная дребедень,
исполненная на рояле,
и темнота. Как две тропы
к экрану тянутся проходы,
и в их клешнях – лицо толпы,
имеющее привкус соды.

Где красота? – На мостовых
шаги, как звуки зуботычин,
и каждый шорох, каждый штрих
трагичен, до конца трагичен.
Живи. Улавливай. Пиши.
(Оркестры – род исповедален.)
Ищи, коль рядом – ни души,
а в будущем – война и Сталин.

Есть дело. Будь же деловит
и сух, оберегая душу,
и вырвется из сердца стыд
и боль, пайка сухого суше.
(Так деловито, как никто
теперь уже не помышляет,
он музыкой сказал и то,
что музыка нас оставляет.)

Пусть грань истерики, барьер
беспочвенности и метаний,
и тут же вопль на манер
переступивших эти грани,
но пусть. А жизнь не такова?
Наш бог далек от бога мессы,
но только так войдет в права
живущий в душах образ леса…

Все в мире лес – стволы, стволы,
мох на корнях, трава. Дрожаще
поют малиновки, щеглы,
дрозды – и пеньем манят в чащу…

1975