И я испытал этот искус – писать не понятно
ни себе, ни другим, пусть они истолкуют превратно
стиховое пространство, пусть вложат свое – тут как раз
кстати лавры и тернии в доску талантливой жертвы,
обещающей обществу «Нетрудовые резервы»
радость избранности и полета над косностью масс, –
вот условья игры. Мне уже намекали: нарушь их,
и успех уплывет. Помню грустный посул в «Мертвых душах»:
де, к такому писателю девушка не полетит
восемнадцатилетняя. Даже и Гоголя жалко
не за то, что живьем похоронен, а сколько обид
пережил этот нос, будто врезанный в кресло-качалку
или ввязанный в плед, под которым писатель, смеясь
сквозь невидимые, – нам известно из школьного курса,
что там дальше, –свое сочинял: непролазную грязь
в захолустье, и братьев, расставшихся с жизнью и бурсой,
и бурлящий, как суп, опереточный Невский проспект –
ломовые платформы вплывают в Гостиный, как баржи,
чьи-то шапки и шубки с намереньем бить на эффект
кружат в водоворотах, где вертятся люди и шаржи,
где пропал чей-то нос, и на вопли «Лови стервеца!»
оглянулись с ухмылкой, решив, что кричавший под мухой;
да к тому же модели носов предлагает фарца –
нос картошкой похож на калашника и на скопца,
а с горбинкой напомнит ученого или старуху.
Только это для избранных. Если какой нувориш
и подпустит к себе посетителя с мордой плебейской,
то обжулит, конечно. Весь выложился, ан глядишь –
вместо римского носа тебе сторговали еврейский.
С римским носом и счастьем останется кто-то другой.
Я завистлив, завистлив, чужая удача обрыдла!
Нынче всякий элита, но нам ли, читатель, с тобой
уподобиться ловким лоскутникам, светскому быдлу…
А ведь хочется как! Вот и девушка не полетит
восемнадцатилетняя к нам, и в мозгу неотвязно:
«Этак сдохнешь, как Бобик! Я до смерти скромностью сыт!
Я не хуже вас всех!» – раздуваются ноздри соблазна.
…Город тянется к ночи. На Думе ударят часы.
Лошадиные силы устанут вливаться в колеса…
…Что за грустная вещь – всюду видеть сплошные носы,
даже ежели вдруг с человеком столкнешься нос к носу.