В троллейбусе дверь заворчала скрипуче,
И в ней показалась, сама туча тучей,
из церковки древней, с лицом без деталей,
старуха в знакомой сиреневой шали.
Я пил это время, хотя и немного,
зато ежедневно, – отнюдь не тревогу
хотелось запить, не утрату, не боль –
не то, и не место в стихах для спиртного, –
мне жаль, что любовь оказалась грошовой,
достойной актера, вошедшего в роль.
Мне жаль, что написаны были страницы,
которых мне позже пришлось сторониться
(достанешь раз в месяц и вытрешь очки),
что в некий период – не будь он помянут
в дальнейшем – я был так обычно обманут
актрисой достаточно средней руки.
Но вот это имя помянуто всуе,
и образ не образ, а к сердцу волна
подходит. Да нет, обо всем памятуя,
теперь для чего мне такую чужую,
не надо! – а это она и она.
А имя явилось в вибрациях, в хоре
чужих разговоров, шумящих, как море,
и смеха, и просьб передать на билет.
(Вот к сердцу волна подошла, тараторя
с мыском и песком, а другая – вослед,
и сосны клонили вершины согласно,
и на море ветрено было и ясно.)
Троллейбус с разгона забрался на мост
и притормозил, оседая на скатах,
а сверху осыпалась горсточка звезд.
Ведь сказано: нет на земле виноватых,
какие слова, но зачем результат их
был так до обидного ясен и прост.
И с моста под горку, а там светофоры
зеленые, значит, мне к выходу скоро,
тесня пассажиров. А ведь, не надень
старуха той самой сиреневой шали,
не вспомнить бы мне, как в любовном пылу
две ласточки самозабвенно летали
в церквушке в тот ясный и ветреный день,
над шалью, над нами по диагонали
пройдя напоследок и смолкнув в углу.
А вечером, у поворота реки,
весь в сетке оживших от влаги прожилок,
в руках у меня пузырился обмылок,
и в мокрую землю ушли башмаки…
Был странно со зрением слух сопряжен;
любовью же разоруженному глазу
казалось, что звезды сложились во фразу,
неслыханную от начала времен:
Вселенная словно бы сделала шаг
и, двинувшись вместе со всем содержимым,
пустилась в сиреневый мрак пилигримом
на свет ночника и рычанье собак,
и время в теченье своем обратимо,
когда я (о, нищее слово!) с любимой.
А на море только забрезжил рассвет:
тьма не багровела, но рядом сплетений
со светом смешалась в сиреневый цвет,
скорее похожий на запах сирени,
и волны шептались с бегущими вслед…
Опомнись! – Набитый троллейбус, толкучка,
и двери ворчат, как сердитая Жучка,
темнеет, еще не горят фонари,
поток пешеходов не сразу согласен
с моим появленьем. День ветрен и ясен.
Троллейбус с безликой старухой внутри
отчалил, хромая, – и за поворот.
А имя забудется – время пройдет…