Маме.
За окнами чёрные тучи
сгонялись, гноились, сгущаясь.
В гнетущей тиши - чётче, чутче
становится слух, предвкушая...
раскат! Как с небес кто-то плюнул!
Из серого неба, как с нёба,
сочились дождливые слюни
с истерзанных стен небоскрёба.
И облака бледное око
обильно облИлось слезами,
хоть ветер их слизывал с окон,
но слёзы лениво слезали,
стаккато стучали по стёклам,
стекали по стокам, по стыкам
балконов, по улицам блёклым;
со страхом смотрели мосты, как
река заструилась из устья,
и утром, спускаясь устало,
туман устилал ее густо
лоскутным сукном одеяла.
Старинные стены, как тени
домов, но в другом измереньи,
неслышно стонали. Да, стены
стенали во сне от старенья,
от ссадин от содранной наспех
афиши, от веса структуры,
в конечном итоге от нас, тех
укутанных, куцых, сутулых
существ, кто, укрывшись от душа
дождя на искусственной суше
сушили и туши, и души
на пухлых, пузатых подушках.
Махровая кофта комфорта,
мохер меланхолий невинных,
на стенах - фамильные фото
и тень от тяжелой гардины.
Пусть грома мажорное форте
за форточкой буйно бушует;
мы в пьяном пиано комфорта
пьём кофе пиалу большую.
Но только прислушаться стоит:
за скрипом паркета, за скрипкой
соседксого мальчика - стонет
стена, криво треснув улыбкой.