Ты, видно, рождена блистать в бомонде.
Когда, присев на пуфик, ты так томно,
скрестив белесо-розовые икры,
без скрипа открывала бонбоньерку,
дабы достать пинцетиком грильяж, -
я, с угловатой грацией комода,
прерывисто цитировал Платона,
вообразив себя сиамским тигром,
отказываясь видеть браконьерку
сквозь макияжа тонкий камуфляж.
Изгиб осиной талии и стройный,
как ствол осинки, силуэт осанки,
иссиня-чёрный шар волос в шиньоне,
балетный шаг, пикантно-неуклюжий,
халатики, ливретки, веера...
Всё было театральным и пристойным,
и, вывернув рассудок наизнанку,
пусть не в раю, но где-то в том районе,
я рассудил: apres moi le deluge, и
решил, что дальше qui vivra verra.
И наконец, открыв резные дверцы
заветной бонбоньерки, ты пинцетом
невозмутимо вытащила сердце,
не чьё-нибудь - моё, при всём при этом!
И даже с отчуждением эстетки
ты, кажется, искала этикетки
с ценой, с размером, с неким бонитетом
товарных знаков, ярлычков и бирок,
с инструкциями глажек-сушек-стирок...
Шесть лет спустя, я жив, но... бессердечен.
Но и теперь мне хочется хоть раз бы
узреть тебя в бомонде венских зрелищ,
в компании парижских бонвиванов...
но это навсегда в разряде грёз,
поскольку за окном всё так же вечен
дневной, вечерний, утренний... Тирасполь;
созрели груши, школьники созрели,
и вон один (смуглявый молдаванин)
несёт тебе букет подвядших роз.
Здесь свой бомонд. Здесь ночью в лунном лоске
латунно блещут лужи - всё как надо.
А днём пылают броско, как у Босха,
оранжевые краски листопада.
И если я увижу средь акаций,
как ты, сутулясь, в старенькой дублёнке,
гуляешь с восьмилетним сыном Лёнькой,
то я уже не стану заикаться,
я поддержу спокойную беседу
и передам привет родным-соседям.
* * *
В пыли на антресолях где-то маясь
в забытой бонбоньерке стонет томно
мое былое сердце. Но о том не
спрошу тебя. Неловко. Постесняюсь.