Пустота плюется звездами,
а я сижу и отказываю сопротивлению.
Зачем мы вообще были созданы?
Чтобы я умирала, а ты лишь смех в моем направлении?
А я гляжу, как бабуля ставит в огонь
голыми руками, стоймя опирая поленья на стенку,
а я глубоко так руки в костер сую
и не могу не оторвать их обратно резко.
Жжется, облизывая, пламя в камине,
а мне нужно чтобы теплее намного,
еще теплее без тебя было,
а ты только "нельзя" говоришь строго.
Я маме звоню, пытаюсь переключиться на голосе,
но она говорит, что больна.
Я ее утешаю, сама не в тонусе.
Знаю, что и я тоже совсем больна.
Кладу трубку. Думаю плакать. Но ты говорила: "не плачь", значит не буду.
Я вспоминаю слова разные, смеюсь, со мной смеется собака.
Но она одна понимает, что это только как будто.
На самом деле мы скулим обе в глотку.
Скучаем друг по другу.
Потому что она-то тут, рядом, жмется кротко.
А я украдена туда, к югу.
И как же грязно было признаться
не ныть больше в людях, среди кого-то,
чтобы потом среди одиноких скрываться
от понедельника до субботы.
А бабуля голыми руками в -30
рубит мороженое мясо железом,
потом молча на холод злится,
говорит, что ломит, что кожа как будто слезла.
А я просто на улице держу аппарат.
И у меня уже отваливаются руки.
Я матерюсь. Возвращаюсь назад,
и уши от звона вертятся в трубки.
Пойду прогуляюсь, пока не стемнело.
Присяду у дома на снег, пусть тает.
И буду сидеть, пока не онемею.
Пока еще тут не близко светает.