Утром отец мне ясно с фотокарточки улыбается. Я улыбаюсь в ответ и иду. Пью чай.
Смотрю потом как он спит, пока кипяток греет мне солнечное сплетение, чтобы оно не дай Бог не остыло.
А теперь он только улыбается ясно, задорно, такой молодой. Мне нравится.
Рад мне. Я говорю ему, как скучаю.
А он улыбается.
И ни доли старости, ни уныния тени в нем. Только дружелюбие в нем тогда было.
А на кухне тихо утром так. Тише, чем днем или вечером.
Я слушаю, как в раковине глухо, звонко капает вода. Кроме нее слух занять больше нечему.
Я стараюсь чаще смотреть на фото и думать о том, что действительно близко. Хоть даже то, что там уже далеко.
Но воспаленный разум видит только то, чего хочет сильно. Что принимается с болью так нелегко. Что разрывает на куски полусгнившее от тоски сердце.
А я верю ей. Всегда верю. Надеюсь услышать правду не засекреченной. Просто вынуть метал из плоти.
Но она там, так высоко. Сверху. Мне не дотянуться до нее своими мыслями.
Надо сорвать в себе что-то упругое. Чтобы можно было не оставлять голову одинокой, отделенной от тела, но это уже прошло. Нельзя изменить ход. Но я пытаюсь. Пытаюсь!
Пытаюсь сказать, а потом скрыть. А потом я пытаюсь не плакать. А потом засыпаю. Мне снится смерть. Я забываю все и опять пытаюсь исправиться.
Она говорит: "Молодец! Ты умница!" А я пытаюсь думать. Но у меня не выходит.
Я опять улыбаюсь отцу. Он такой веселый, улыбается всем. Я рада ему.
А потом ей рада. А потом опять плачу зачем-то. Не надо наверное.
Ладно, не буду. И говорить не буду. И улыбаться. И с этим меня тоже не будет. И всем легче.