Дама с собачкой

               










































На Руси умирают от двух вещей:
От водки и от злых жён.
А.П.Чехов.



ПРОЛОГ.

Творцу изнеженных созданий
И «Трёх сестёр», и «Дяди Вани»,
Врагу мещанства и вранья,
Но смело спорю: ни х...я
Не знаем жизни мы, ребятки,
Скажу вам прямо, хоть с оглядкой,
А Чехов знал, в чём жизни соль.
Кое-кому он на мозоль
Ступал и очень некорректно.
За что был проклят в высшем свете.
Тебе, врагу мирских услад,
Я посвятить рассказ сей рад.

А дело было, други, в Ялте.
Да, женский ветреный характер
И кобелиный нрав мужской,
Об этом скажет вам любой,
Проявит юг, как индикатор,
Мой друг, почтенный ресторатор,
Наш гид по Ялте и знаток,
(Поверьте автору сих строк),
Профессор в грязных был делишках,
Когда он был ещё мальчишкой,
Смотрел он в щёлку, как папа",
Кухарку подзажав слегка,
Задрав подол до самой люстры,
Её сношал с великим чувством.

Сестрица рано развилась,
И как-то ночью пробралась
В постелю к брату; так случилось
В ту ночь сестрица научила
Его всем таинствам любви.
И голос низменной крови
С тех пор в нём крепко пробудился.
Кто с юных лет невинным был,
Но вскоре быстро развратился,
Мои трактаты подтвердя,
Вам это скажет, вас любя,
Я опускаю тему эту,
И, да простят меня поэты,
К рассказу всё же приступаю,
Но заклинаю и молю,
Того, что здесь ты прочитаешь,
Не обобщай, я баб люблю,
Любил всегда, любить их буду,
Но им, паскудам, не забуду
Чрез них погибших мужиков.
Не пережив семьи оков,
Одни спились, на дне погибнув,
Другой – чужой жене задвинув,
Свинец под сердце получил
И преждевременно почил.

Простите слог мой злоебучий,
Простите грязное перо,
Но иногда в навозной куче
Найдётся истины зерно.
Пусть прорастёт чертополохом
И колет чей-то нежный зад,
Привыкший к поцелуям, вздохам,
Как много лет тому назад
Одни сластят, перчат другие,
А вы внимайте, дорогие.


ГЛАВА 1.

Красива Ялта: воздух, море,
Ласкает ухо томный блюз.
Не буду с вами, други, спорить –
Семья – ячейка и союз,
На юге сильно, брат, ветшает.
Жена в столице, муж гуляет,
Порхает в клумбе баб шмелём,
И в самомнение своём
Не знает ****ской бабьей сути.
Пока он тут с ****ями крутит,
Жена еб....ся день и нощно,
А блудодейственная тёща
Ей в ухо шепчет: «Не робей,
Учить их надо всех, бля....ей»!
Вот так уму нас учат жёны.
Их нрав, по-бабьи изощрённый,
Для бабы был бы член в аршин,
Заменит ей он всех мужчин
И мужа с тряпками и с хатой,
Вот что для них по жизни свято.

Мой Гуров был судьбы избранник,
Как вечный жид, по бабам странник.
Гулять он начал от венца.
И часто с толстого конца
Капель струилась – дар Амура.
Но только женская фигура
На небосклон судьбы взойдёт,
Стройна, как тополь, грудь вразлёт,
Мой Гуров с якоря срывался,
Как носорог за ней бросался.
Москва его, как суку знала.
Любой трактирный вышибала
Его с порога узнавал.
Да, Гуров часто досаждал:
Дебоши, драки, неуплаты,
Пришёл – пожрал, насрал – ушёл,
Не оплатив счета и стол.
Его и пиз...или когда-то,
Но в то же время и любили.
Никто, как он в подлунном мире,
Не знал ****ей наперечёт:
Какая – в жопу, эта – в рот,
Другая дрочит, та глотает,
А эта меж грудей вставляет,
А эта – целка, только в клюв.

Одной княгине как-то вдув,
Ей из пии...ы корыто сделал.
В семье же, брат, другое дело:
Жена у Гурова – Миневра,
Умна, горда, хитра, как стерва.
В интиме – сдержанна, строга.
И Гуров вечного врага
Обрёл в глазах супруги старой.
А на глазах - такая пара!
И друг для друга созданы.

Едва сорвавшись от жены,
Он мчался прямо на Тверскую,
Ни чем, ребята, не рискуя.
Туда, где бл...ства и пиры.
Но жёны русские мудры.
Они всё, сучки, примечают,
Хотя рога нам наставляют,
В любом раскладе, хоть сейчас.
Когда средь бала нас Фоблас;
Влечёт томлением коварным,
Мы отдались гульбе бездарной,
Иль мечем в карты за сукном,
Супругу нашу пред окном,
Задёрнув штору, кто-то харит
О, право, Боже! Бабы – твари!
Но в Ялте проще: юг сближает.
Он моментально растворяет
Костяк моральный в нас, едва
Мы баб увидим, что слова,
Слова мы тут же забываем,
Когда трусы с ****ей снимаем.
И нет приятней тех минут!
Друзья меня всегда поймут.

Судьба, как шлюха юбкой крутит.
То жизнь чиста, то воду мутит.
И в мутной жизни, как в воде
Не видно дна, где быть беде.
Однажды в полночь Гуров пьяный
В вертепе грязного шалмана
Гулял с ****ями. Те уже
По-пьяни, в полном неглиже
Канкан плясали на буфете.
Тапёр в отдельном кабинете
Сношал кельнёршу в позе «Зю»,
Избрав похабную стезю,
И с наглой  бл..скою бравадой
Она виляла толстым задом.
Он кончил, в рот взяла кельнёрша
И зуб сломала. Дальше – больше:
Дебош, участок и менты.
Что говорить, ведь знаешь ты,
Как в этих случаях бывает.
(Любой парнишка это знает).

А Гуров съёбся. Чёрный ход
Его спасает. Он идёт,
Ночная Ялта, волны плещут,
Душа смеётся и трепещет.
Луна и звёзды, тишина
И дама, вдрызг уже пьяна.
Набралась где-то до усрачки.
На поводке бежит собачка –
Облезлый, мокрый белый шпиц.
А дама, Анна Дидериц,
Отец её – барон остзейский,
Имел характер компанейский.
Всю жизнь по бабам гарцевал,
Охулки на руку не клал.
Охота, водка, шлюхи, карты.
Маман – певичка из Монмартра.
Её папаша отыскал,
Её он в карты отыграл
В довесок к ящику мадеры,
Привёз французскую Венеру
К себе, в именье, где живал.
Сам на гулянках пропадал.

Жена еблась со всей округой.
Да, нашу милую подругу
Сношал валдайский весь уезд.
Все мужики, вёрст сто в объезд,
Давали крюк, чтоб не попасться,
А то затащит поеб....ся.
У Анны, дочки, на глазах
Мадам в халате, бигудях,
Ебли весёлые драгуны.
Один хамло подполз бесшумно
И вдул ей так, что зашлось.
С тех пор, ребята, повелось,
И круглый год: и в пост, и в Святки,
Играет член с пиз...ою в прятки.

Прошли года, в хмелю, в экстазе.
Да, много, брат, вселенской грязи
Прошло сквозь Анину постель.
Сначала горничной в отель
Устроил папочка – пройдоха.
При деле всё же, только плохо –
Аборты Анну заебли.
Но деревянные рубли
Платили справно гости с юга.
Потом нашла себе и друга
И вышла замуж, всё пучком -
Семья, собачка, выезд, дом.
Скажу вам честно, не лукавя,
Сам муж Анюту в Ялту сплавил.
Поскольку Анна – пьянь и ****ь.
Ну ладно, стала бы гулять,
Но в тишине, чтоб шито-крыто.
Но нет! Накрашена, подпита
По всем трактирам и с утра,
Такая, братец, мишура.


А муж – в обкоме. Так- то, друже.
Он, сука, правда, старый нужник,
Давно забыл постель, интим,
И член давно на полшести.
На Анне пробы негде ставить,
Никак уж это не исправить.
Читатель – муж меня поймёт.
Пока супругу муж дерет,
На горизонте всё спокойно,
На людях всё благопристойно.
Но бросил трахать и, увы,
Тут не сносить ему главы.
Рога растут, как у марала.
Взяв Анну, Гуров у вокзала,
Ещё с полчасика мотал.
Бля....ей знакомых поискал,
Взял в лавке водку, две конины,
Кулёк конфет и апельсины.
Привёл её в свой номер грязный,
Раздел и, о, шальной проказник,
Её на тумбочке расклал
И ножки высоко задрал.
Ходила тумба, пол скрипучий
В такт вальса страсти трепетал.
Стонала Анна. Пёс вонючий,
В сенях привязанный взвывал,
И скрёбся в комнату под дверью.
А Гуров ржал, как сивый мерин
Потом блондинка в рот взяла,
И на трельяжных зеркалах,
Мелькал девичий томный профиль.
Потом per anus, вновь и вновь их
Влёк секс, собой их обуяв.
Внезапно липкая струя,
Фонтаном брызнула, и Анна
Ловила ртом её жеманно.

Вот утро. Воздух заспермлённый,
И Гуров, полог осквернённый
На пол брезгливо отшвырнул.
С бутылки финьшампань хлебнул,
На Анну сумрачно воззрился.
Под потолком дымок кружился.
Тут Анна, веки размежив,
С постели встала и, отпив
Лениво пиво из стакана,
Вновь развалилась на диване.
И снова кровь в телах пещерных
Подняла член, в его кавернах
Коктейль Амура забурлил,
И Гуров пулею вскочил.
 Сношались долго, вот закатом
Багрится море, перс лохматый
Собрал своих ученых змей.
Бродячий дервиш, раб страстей,
Он целый день своей свирелью
Рождал томительные трели
И баб голодных возбуждал,
На нервах девичьих играл.

Пыхтел кальян его гашишем.
Толпа оборванных мальчишек
Девчонку в угол загнала.
Кричала девка, из котла
Вожак их выступил бедовый,
Порвал ей платье, и шелковым
Шнуром к каштану привязал,
Друзьям притихшим приказал:
«Продрать её»! И визг девичий
Заглушен был их дружным кличем.
Охрип бедняга пёс усталый.
Оделась Анна, тихо встала,
Забрала деньги и ушла.
А Гуров спал, совсем измучен,
Поникший член его могучий
Был толщиной, как у осла.

Прошёл так месяц; ебля, страсти,
И бедный шпиц позорной масти:
Он знал, куда его ведут,
Он знал и где его привяжут.
Уйдут с концами, что тут скажешь.
Он будет слушать скрип пружин.
Ещё потасканный грузин
На прошлом отдыхе, на Рице,
Он зае....ал беднягу-шпица.
А дама с псом, как гвоздь сезона,
Все посетители притонов
На Рице знали сей дует.
Никто не делал так минет,
Как шпица милая хозяйка.
Её сажали в таратайку
И гнали в горы, на Домбай.
Да, горы – прелесть, сущий рай.
Кавказ: абреки, хлюхи, Сочи,
Свобода секса, хочешь - дрочишь,
А хочешь – всех подряд ебёшь!
Где не поймаешь – там воткнёшь!
 
Но вот пришёл миг расставанья.
Проходит лето; на закланье
Уходят гости, как всегда.
Проходит всё, одна пиз..а.
Она – в Саратов, он – в столицу.
Как лист увядший жизнь кружится,
Не знаем мы её оси,
Хоть у себя ты отсоси.
И снова дом: жена и дети,
Попойки, бля...и в кабинете,
Бега, публичные дома
Сведут любого, брат, с ума.
Но Гуров помнит Ялту, Анну,
Её улыбку, нрав жеманный,
И томный взор из-под ресниц.
Её облезлый, мокрый шпиц.
В пиз...у Москва, в пиз...у семейство!
Как человек не слова – действа,
Садится в поезд, едет к ней -
К той, от которой нет вестей.
Под перестук колёс «Девятки»;
Помчался старый кот на бля...ки.
И вот Саратов. Вонь трактира
Клопы и ****ство по углам.
Не сотворив себе кумира,
Ты не узнаешь жизни шарм.
И Анна в миг к нему примчалась,
Румянец нежный на щеках.
Она в прихожей раздевалась,
Вошла, стуча, на каблучках.
Как в омут, кинулась в объятья,
И Гуров сразу дал сосать ей.
Любовь – ловушка и капкан!
Скрипел страдальчески диван.
Вот Гуров странно встрепенулся,
И, кончив, стёкся, соскользнул,
Хлеба...ом в грязный пол уткнулся,
Зевнул два раза и уснул.
А Анну ловкий коридорный
Увлёк под лестницу проворно.
Кладовка там тогда была.
Та поломалась и ушла.

Приплёлся и швейцар Пафнутий.
Часы мелькали в ****ской жути,
Балдела троица три дня.
На третий день, ****ей кляня,
Явился пристав весь помятый,
Всех обругал площадным матом.
Разборки, ругань, понятые.
Затем жандармы налитые
В кутузку всех друзей свезли.
И на суде они все шли
По самой гнусной – «петушиной»;
Судья с прескверной сальной миной,
Жандармы с саблей наголо.
Тут репортёров принесло.
Шум заседаний, вспышки камер.
Зал сладострастно, подло замер,
Когда читали приговор.
Судьба – Дамоклов меч, топор
Висит над нами в кои веки.
Не знают люди – человеки,
Что по колено мы в говне.
Давно, ведь, правда, не в цене.
А Анну судьи оправдали.
Когда вердикт сей оглашали,
Она в истерике билась.
И в благодарность отдалась
Всем судьям в комнате присяжных,
С такою лёгкостью вальяжной
Своё им тело отдала.
Подмывшись, с гордостью ушла.
А Гуров в грязной пересылке,
Опущен был из-за посылки.
(Её от зеков он зажал,
И ночью тайно, сука, жрал).
Он петухом пошёл по зоне.
Воры, что в силе и законе,
Его Оксаной нарекли
И скоро насмерть заебли.
Вот и конец пришёл в могиле:
Сначала сам шёл, как насильник,
Потом и сам стал петухом.
Таким печальным вот стихом
Окончу я повествованье.
Мужьям и жёнам на прощанье,
Всем сутенёрам и ****ям
Совет один полезный дам:
Курорты, Ялта, санаторий,
Песочек, солнце, волны, море –
Источник блуда и измен.
Корабль семьи опасный крен
Даёт и в миг на мель садится.
И чтоб изменам не случиться,
Держите за х..й всех мужей
От этих низменных страстей!
 

 .
Январь – февраль 1991г.