АННА
(рассказ)
«Белое-черное, белое-черное – я незнакомка, ты нареченная».
«Нет, ничего не выйдет, Света, Светик, Светланка. Слишком много света для одного женского тела», - он стоял возле окна и смотрел на первый снег, выпавший ночью. Обтягивая пейзаж тонко, как простынь, накинутая на лицо поэта, снег обладал какой-то болезненностью, предваряющей большие перемены: «Теперь уже точно все», - Игорь не выносил зим: «Теперь все».
Света сидела за столом, делая вид, что переводит с немецкого очередную подборку свежеиспеченных авторов. Разумеется, ничего не переводила - листала словарь, стараясь делать свои движения более естественными. Издательство предложило выгодный заказ, и это спасало ее в такие минуты, не давало поедать себя и Игоря с филологической выверенностью и хладнокровием хирурга. Отраженное в окне ее лицо напряженно спокойно. Игорь крутит в руках зажигалку: «Пропасть. Пропасть, скорее не столько между нами, сколько между тобой, Света, и твоим именем. Ах, Света, - искрился солнечный архетип. Когда я произношу твое имя, я оказываюсь на залитом светом лугу. Знаешь, я сразу заметил стрекозу, что, перелетая с ярких пятен душицы, выказала свой интерес ко мне. Сейчас я спущусь к берегу речки, закину в воду бамбуковое удилище, и ты присядешь на самый край его, перебирая крыльями. Я слегка поиграю удочкой, раззадоривая тебя, и ты будешь на пару секунд взлетать, думая про себя, вероятно, какой же я все-таки беспросветный глупец. - Он приоткрыл форточку и глубоко, с упоением, вдохнул ноябрьский воздух. Атмосфера в кухне немного разрядилась. Света мельком взглянула на Игоря, открытую форточку, поежилась и уставилась в словарную страницу, открытую, на букве Р. «Как ты мучаешь меня Игорь. Ах, Игорек, - ее рука дернулась, смяв край страницы. - Ты беспросветный романтик, а не глупец, дорогой. Мягкая Р в твоем имени, вероятно, сильно разжижает твои мозги - ты совершенно не видишь меня». Она немного успокоилась. Но чувство огромной потери, сходное с тем, какое случается после смерти близкого человека все еще давило на грудную клетку.
Вообще говоря, они должны были сидеть сейчас в партере зала оперного театра и слушать Вагнера. Действие начиналось в семь вечера, но в данный момент было уже девять, и яркий снег отражал свет неоновых фонарей улицы Спортивная. Вагнер сводил Свету с ума. Вообще все немецкое наполняло ее существование необыкновенной ясностью - невостребованной в жизни реальной, где каждый, как мог, мучил ее собственными комплексами и фантазиями. «Никто не хочет видеть вещи такими, какие они есть, Игорь. Это, видите ли скучно. Бред. Просто никто не хочет напрягаться, Игорек, - ведь проще нарисовать себе любимого человека, чем понять его – не правда ли?». Билеты на «Тристана и Изольду» Игорь взял еще месяц назад, и все это время Света жила предстоящим событием. Все рухнуло... Все рухнуло бесповоротно и ожидаемо. Осталась только тоска - безнадежная и долгая, как предстоящая зима. Она отодвинула от себя словарь, зацепив еще и солонку, и облокотилась на спинку стула: «Глупец, далось тебе это платье». В кухне пребывала полнейшая тишина, и не хотелось дышать. Они молчали уже в течении двух часов, и постепенно им начинало казаться, что они слышат мысли друг друга, словно кто-то прибавил им громкости. «Мне иногда кажется, что у тебя не было детства, Света, и ты никогда не рисовала этих забавных рисунков, которыми забросала нас наша дочь. Ты оцениваешь ее творчество, как учительница, преподающая начертательную геометрию. У человека не бывает таких глаз, говоришь ты. Глаза, говоришь ты своей дочери, должны соответствовать законам симметрии и не могут занимать столько места. Примите мои аплодисменты, Светлана Николаевна, - какое знание основ. Хуже всего, что я не могу объяснить тебе твоей неправоты - потому что формально ты права. Спасибо хотя бы за то, что ты не устроила скандала по поводу ее имени - и теперь мне можно не пользоваться искусственным освещением. Теперь у меня две Светы».
- Светлана, поднимай локти. - На другом конце города девочка, одетая в светлые тона, улыбаясь и что-то напевая под нос, рисовала неправдоподобных животных и так увлеклась, что смазывала рукавом своей
кофточки красно-зеленую осыпь пастели. Женщина пятидесяти пяти - на вид - лет готовила ужин. Ее темно-синее (даже скорее черное) платье подчеркивало сухость ее фигуры - халатов не надевала в принципе. Темно. Она взглянула на часы - девять тридцать: «Счастливые, слушают Вагнера».
- Света, кому говорю, поднимай локти, - внучка, действительно, увлеклась.
- Смотри, а это слон.
- Какой же это слон. Дай-ка, карандаш. - Она взяла ее маленькую ручку в свою и начертила контур, безупречно напоминающий слона. - Вот теперь слон. - Она провела рукой по светлым и жиденьким локонам своей трехлетней внучки, испытав огромный прилив нежности, еще раз взглянув на часы. - Через час тебя заберут у меня, дорогая.
«Теперь уже точно – все», - Игорь не мог оторваться от снега, становясь угрожающе беззаботным. Вчера он купил белое платье и ждал сегодняшнего дня, чтобы подарить его за час до оперы. Вагнер, честно говоря, был совершенно безразличен ему - он просто хотел окунуться в это знакомое с детства состояние созерцания любимого человека, одетого в такт его внутренней музыке. Такое платье любила надевать его мама - белое с легким голубым оттенком строгости.
- Ты же знаешь, Игорь, я не выношу белый цвет.
- Ну я прошу тебя, Света.
- Ну это буду не я, Игорь. Даже, если я надену его, неужели тебе плевать на то, что я не выношу белый. Игорь, я не выношу белый. Я не выношу белый, Игорь.
- Зато ты обожаешь Вагнера, Света. - Он открыл окно и швырнул платье с пятого этажа.
«У меня такое чувство, что ты никогда не рисовала. Ты думаешь, что достаточно наблюдать за людьми или комнатными растениями, чтобы уже все знать о них. Но ты никогда не будешь знать все наверняка. Твоя конкретность такая же придуманная, что и моя романтика. Ты думаешь, я не мог бы быть похожим на тебя и видеть в стрекозе лишь насекомое - банальную пищу для птиц. Конечно, мог бы. Но как бы скучно было бы жить тогда, Света», – Игорь заметил зажигалку в своих руках, вспомнил, что не курит, и бросил ее на подоконник. Света слегка отодвинула от себя стол и тихо встала. Она взяла чайник и сделала два глотка прямо из носика (очень несвойственно для нее) и встала рядом с Игорем. Невозмутимо тихо. Они стоят перед окном, почти касаясь плечами - но, не касаясь, и смотрят на снег, выпавший вчера ночью. «Я нарисовала, Игорек, стрекозу, присевшую на край бамбуковой удочки. Нарисовала. Тридцать лет назад. Это была большая золотистая стрекоза с огромными фасетчатыми глазами, преломляющими мое отражение на сотню ромбиков. Нужно было подписать рисунок - зачем рисунки, которые нельзя подписать. И я начала писать.... Я начала, Игорь, выводить букву А. Букву А, Игорь, но вспомнила вдруг, что имя мое – Света.
- Почему ты не назвала меня Анна? - спросила я у матери, забыв показать ей рисунок.
- Потому, что Анна - это я, - сказала мать, спокойно глядя в мои глаза. Она вообще не любила дурацких вопросов.
Я вернулась за стол и скомкала рисунок. Зачем нужны рисунки, на которых нельзя написать Анна. Альбомный лист сломался в нескольких местах и смотрел на меня с угла письменного стола огромным глазом стрекозы. И еще удочка - глаз висел теперь на конце бамбуковой удочки, словно рассказывая мне о ходе эволюции - стрекоза эволюционировала в удочку - и в этом заключался огромный смысл».
- Господи, надо ехать за дочерью, - Игорь резко сосредоточился, мгновенно взглянул на часы, на жену, стоящую рядом с ним, и, не задев ее плеча, хладнокровно вышел.
«Давай, уничтожь теперь и ее», - Света вернулась к своим словарям, села за стол, не имея сил на то, чтобы обхватить голову руками. «Стрекоза», - несколько раз шепотом повторила она. Она воткнулась взглядом в угол комнаты, но было слишком чисто, чтобы взгляд мог зацепиться хотя бы за что-нибудь. Здесь всегда царил идеальный порядок.