(Рецензия Валентина Ткачева на книгу стихов Н. Сундеева «Оклик»)
В одном из журналов, где анализировалась ситуация в современной русской поэзии, извеcтный критик писал, что линия раздела сейчас проходит между словом демократическим и словом эстетствующим. Замечание верное, если «эстетствующему» слову противопоставить слово «демократствующее». Иначе говоря, одной тенденциозной крайности – другую. Обе они несвободны, т.к., вроде бы борясь друг с другом, на деле друг от друга зависимы, а по сути являются разновидностями формального и фиксированного отношения к жизни и литературе.
Иное дело, если мы будем говорить о слове эстетическом и слове демократическом. Здесь противопоставлять нечего. В то же время и тут есть свои границы соприкосновения одного с другим. Самоочевидно, что демократия требует определенной эстетики. Мысль не новая. Еще в прошлом веке В.Г.Белинский написал: «Если есть идеи времени, то есть и формы времени».
Об этом я думал, когда читал третью книгу стихов Николая Сундеева «Оклик» (издательство «Литература артистикэ», 1989 г.). Мне кажется, главная заслуга автора в том и состоит, что он пытается сочетать ясные демократические убеждения с ясными эстетическими принципами. Казалось бы, чего проще... Нет, задача крайне сложная. И решение ее происходит в атмосфере, когда нужность художественной литературы вообще ставится под сомнение.
С одной стороны, «эстетствующие» переливают из пустого в порожнее, а «демократствующие» бабахают кулаками по столам. А с другой стороны, многим не совсем ясно, о чем вообще идет речь – о демократизации эстетики (в широком смысле слова, т.е. о незабвенном плюрализме) или о демократической эстетике. Но уже говорилось, что идеи времени сопряжены с формами времени.
Как же они сопрягаются с формами времени в поэзии Н.Сундеева?
Вина
С каждым днем ощущаю острей
обязательных дел однобокость,
унизительность очередей
и троллейбусной давки жестокость.
Человек, неизвестный мой брат,
не шуми, понемногу зверея, –
в этой давке не я виноват,
все мы скопом унижены ею.
Все мы скопом позволили ей
расцвести, как колючке весною,
и живучести очередей
тоже наше терпенье виною.
Чем тут нас собрались удивить и поразить? Новизной эпитетов, обилием сравнений, грандиозностью мысли, исключительностью ситуации? А ничем тут нас не собираются удивлять и поражать. Мы слышим голос неравнодушного человека, в котором и боль, и понимание, и стремление хоть как-то помочь, неотделимое от желания добра окружающим людям. Стихотворение, может быть, и не самое эффектное в книге. Но оно примечательно тем, что создает в читательском восприятии образ поэта-человека, а не поэта-лицедея, поэта-фокусника, изрядно уже поднадоевших. Здесь поэт – это один из нас, выходящих из автобусов и троллейбусов, стоящих в очередях, мучающихся всеми несовершенствами нашей жизни, испытывающих давление бюрократов всех сортов.
Перед нами в лучшем смысле этого слова обыкновенный человек, а не какое-то чудо-юдо, истерически мечущееся по эстраде в пиджаке с блестками и дергающее публику за нервы. И пусть никого не обманывает безыскусность этого стихотворения. Такие стихи, при всей их кажущейся простоте, писать намного труднее, чем паковать метафорические «подарочные наборы». На этом стихотворении лежит печать первородства, что особенно важно в наши дни, когда вторичность стала явлением обычным.
Стихотворение, что называется, берет за душу. Чем? Интонацией? Да, и этим тоже. «Человек, неизвестный мой брат» – такое трудно читать без волнения. Разумеется, душа распахивается навстречу таким словам. Но у нас ведь уже всё научились подделывать, в том числе и интонацию. Тяжко об этом говорить. Казалось бы, мысль не подделаешь. Но и тут «возможны варианты». Да и мысль в этом стихотворении не кажется мне столь уж безупречной. Если «живучести очередей тоже наше терпенье виною», то противопоставлять терпению можно только нетерпение – действие. Но если нетерпение не ведет к мгновенному положительному результату в системе «производитель-покупатель», то в системе «покупବтель-покупатель» оно и выливается в то, против чего поэт выступает: «не шуми, понемногу зверея». Иными словами, «не шуми», т.е. потерпи, т.к. деваться некуда. И получается, что потерпи, хотя терпение и есть почва, на которой произрастают беспорядки.
Алогично? Может быть. Но это меня мало волнует, т.к. поэт погружает меня в некий мыслительно-чувственный объем, где «я – читатель» вовсе не обязан соглашаться, взаимодействуя с ним. Я могу оттолкнуться даже в противоположном направлении от этой движущейся опоры, которую он выстроил. Говорилось же об энергии заблуждения, не в этом дело. Меня, например, тут интересует не «вывод», а человеческая и творческая позиция. Ведь сколько литераторов заученно повторяют: наше дело не отвечать на вопросы, а ставить их. Легко хотим жить! Как будто бы художественная логика не приводит к ответу на поставленный вопрос. Как будто бы Анна Каренина не бросилась под поезд. Как будто Родион Раскольников зарубил топором двух женщин, чтобы пропить награбленные деньги в ближайшем кабаке.
Да и другое. Поговорите с первым же попавшимся колхозником или слесарем-сантехником. Они столько вопросов вам поставят, что сотня академиков не ответит. Поэтому для меня в данном стихотворении трогательна именно беззащитность автора. Он отвечает, т.е. берет ответственность на себя. Я настаиваю именно на этом словосочетании – беззащитная определенность. Ведь сколько у нас еще есть авторов, которые все свои силы кладут на то, чтобы остаться непонятными и непонятыми. Петляют, петляют... Читаешь и думаешь: кто он, зачем, о чем? Ничего не понятно. А он хочет как бы и высказать, но одновременно и своего отношения к миру и происходящим процессам не открывать. Вернее, как-то скрыть свою ничтожность. Но это вовсе не та загадочность, которую ждешь.
Для творческого человека загадочность в том, что он сам не знает своих масштабов, сам не знает, какую драгоценность вынет в следующий момент из духовного кладезя. А определенность?.. Она, если хотите, и есть именно то слово, которое становится делом. Беззащитность определенности – знак мужества и честности. Определенность – это форма, которую ненавидят все, стремящиеся к нивелированию. Вазу можно разбить или погнуть, но болотную поверхность разбить нельзя.
«Вина» – вовсе не самое характерное стихотворение для этого сборника. Я привлекаю к нему внимание лишь по той причине, что Николай Сундеев, что называется, чистый лирик, и появление стихов, подобных упомянутому, в его книге должно наводить на определенные размышления. Поэт – не духовный дачник. Что бы мы не говорили, но у него есть обязанности. И не только перед собой и своим талантом, но и перед теми, которые молчат. А молчат они не потому, что глупы или эмоционально тупы. Просто у них нет того дара выражения, которым наделен поэт. И он обязан говорить от их имени, быть ими, в высших, разумеется, проявлениях. Вот тут-то и начинается та трудность сочетания эстетического и демократического, о которой шла речь. Ведь эстетическое, как ни крути, относится к личному, а демократическое – к общественному. Более того, в сущности, перед поэтом стоит задача найти ту точку, которая позволяет совместить личный идеал с общественно-временным и вечным. Иными словами, жить в ладу с Богом, миром и самим собою. Задача неимоверной трудности, порой не имеющая решения.
Приведу еще одно стихотворение Николая Сундеева, чтобы показать, сколь мастерски он владеет всем многообразием поэтического арсенала.
Ночной ливень
Так быстро и жутко стемнело
вблизи и вдали,
и молнии темное небо
пронзили, прожгли.
По крышам, дворам и оврагу
незрима в ночи,
ударила резкая влага,
вздувая ручьи.
Поилица – или же злая
разора сестра?
Она бушевала, не зная
ни зла, ни добра.
И знать ничего не хотела –
неслась напролом;
шипела, стучала и пела
в пространстве ночном.
Или другое, чем-то напоминающее фантастические картины Р.Бредбери.
Дети
Воздух от смеха заливистого сочен.
Дети бегут, придав ускоренье всему вокруг,
и вслед им в бледной траве обочин
огни одуванчиков зажигаются вдруг.
Спрашивается, мог ли один и тот же автор написать и «Вину», и два последних стихотворения? Отвечаю: мог! И дело тут совсем не в эклектике, а в том, что каждый предмет требует своих форм выражения. Вот сейчас взялись толковать о «полистилистике», т.е. о многостиль¬ности, как о чем-то чрезвычайно новом. Но дело это для русской речи самое обычное. Я уж не стану говорить о стихах М.В.Ломоносова и Г.Р.Державина (их плохо знают), но поглядите, до чего многообразен А.С.Пушкин. Такое впечатление, как будто в нем сидела сотня поэтов.
В разной степени, но мне нравятся почти все стихи, вошедшие в «Оклик». Иными словами, книга, на мой взгляд, достаточно ровная. Скажу больше: Н.Сундеев лирик, каких сейчас мало. Что же привлекает в этой книге? Само собой разумеется, высокий уровень мастерства. Это, может быть, и не самое главное (мастерство в чистом виде – идеал разве что фокусников да карманных воришек), но без прочного фундамента здание не выстоит. Стихи Сундеева ритмически разнообразны, в них не встретишь рифм типа «глаза-назад», раздражающих, словно кирпич, торчащий из стены. Прибавлю откровенность, наблюдательность, широту обобщений, умение создавать определенное настроение. Вот и я не обошелся без слова «умение». Не хватает еще сказать, что «стихи поэта подкупают...», как будто поэт – какой-то барышник, всех подкупающий для получения незаконных благ.
Но вышеперечисленные качества – не редкость. А вот прочная связь с русской классической традицией – редкость. И немалая. Линию, начатую в прошлом веке Е.А.Баратынским и Ф.И.Тютчевым, в наше время продолжил Н.А.Заболоцкий. Казалось бы, если тянуть ее дальше, то надо отталкиваться именно от творчества Заболоцкого. Но Сундеев вновь возвращается к Тютчеву, поэту, несомненно близкому нам по своему космическому мировоззрению и трагедийному мироощущению. И когда я читаю стихотворение Н.Сундеева «Горькое предположение», начинающееся: «Когда накроет города волна потопа», то на память приходит тютчевский «Последний катаклизм»:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
Наш современник развивает ту же тему, хотя делает это иным образом, но связь несомненна. И она плодотворна. Хотя, конечно, не без издержек. Скажем, в стихотворении «Смятенье» первая же строка «Был ветр ночной» очень уж напоминает знаменитое «О чем ты воешь, ветр ночной». Но, как говорится, где пьют, там и льют... А не исключено, что Сундеев сознательно подчеркивает связь с классической традицией. И в этом есть свой резон. Многим кажется, что классика – это музей, где надо ходить на цыпочках и восхищаться. А классической традицией надо овладевать, она должна работать, развиваться.
Но и тут есть свои огромные трудности, сопряженные с тем, о чем я уже говорил, а также с иным состоянием самого общества и положения, которое в нем занимает поэт. Одно дело, если человек выходит из огромного, роскошно обставленного кабинета в департаменте иностранных дел, садится в собственную карету и отправляется в родовое поместье. И совсем другое, если человек выскакивает из душной каморки, где сидит еще пять работников, втискивается в переполненный троллейбус и едет к себе домой, т.е. к многоэтажной государственной коробке, где дверь, ведущая в подъезд, вырвана, лифт не работает, а стены расписаны пакостными рисунками. Одно дело, когда общественное мнение выражается для тебя кругом высокоодаренных и независимых, объединенных высокими целями, людей. И совсем другое, когда оно выражается лукавым и пронырливым газетчиком, не верящим ни в Бога, ни в черта, да и ничего не понимающим в поэзии. И вот во втором-то случае для того, чтобы приблизиться к желаемому уровню образцов, поэту надо затратить, может быть, и побольше душевной энергии, чем в первом.
Я хочу сказать всем этим, что стихи Н.Сундеева продолжают традиции дворянской лирики в самых неподходящих для этого условиях. А как же «ясные демократические принципы»? – воскликнет внимательный читатель. «Дворянская лирика» – рабочий термин, не я его придумал. В данном случае речь идет не о дворянах – людях, занимающих определенное общественное положение, а о дворянах – людях, накопивших определенные эстетические ценности и достигших определенного духовного уровня. Короче говоря, Сундеев пытается привить черенок дворянской лирики к демократическому стволу нынешней ситуации. Уместно тут вспомнить его стихотворение с характерным названием.
Строки Некрасова
Я впервые тебе признаюсь,
что некрасовских строчек боюсь,
что страшит мою душу сверх меры
обнаженное их острие:
«Друг, во мне поколеблена вера
в благородное сердце твое».
Я боюсь, что тебе доведется,
и, быть может, не раз и не два
усомниться в моем благородстве –
и вот эти мне скажешь слова.
Не достигнув твоей высоты,
я боюсь стать причиной беды
и разрушить ту хрупкую сферу,
где любви нашей было жилье...
«Друг, во мне поколеблена вера
в благородное сердце твое...»
Удастся ли Сундееву его опыт по соединению столь несоединимых, на первый взгляд явлений? Хочется надеяться, что удастся. Ничего противоестественного тут нет. Довелось же мне увидеть недавно по ТВ князя Волконского, который в нашей замечательной жизни выступает в роли доктора каких-то наук (кажется, экономических).
Как бы там ни было, но вряд ли сейчас кто-либо по достоинству оценит эту книгу. Не до того... Но настоящее художественное произведение обладает удивительным свойством: оно не старится. Поэтому: поживем – увидим. Может, лет пять назад эта книга была бы большим событием в литературно-общественной жизни. Но кто знает, может быть, лет через пять за этой книгой будут охотиться.
Одно из главнейших достоинств книги заключается в том, что перед нами предстает одухотворенное слово. И этой ауры, этого свечения вокруг поэтической строки нельзя добиться никаким мастерством. Тут, конечно, и искра Божья, но и обеспеченность золотым запасом большой духовной работы.
Особенно радует, что Николай Сундеев начисто лишен ученически-догматического отношения к поэзии. А ведь у нас в литературе масса людей, которые болеют этой болезнью окостеневшего мышления. Им кажется, что быть поэтом – это знать некую сумму приемов. Но сумма приемов так и остается суммой, а отсутствие ученически-догматического мышления – залог непредсказуемости творческого движения поэта.
Валентин ТКАЧЕВ
(Газета «Факел», 4 октября 1991 г., Кишинев)