Сибирь! Зима! Палата в детском доме.
Моя страна охвачена войной.
Мы на полу, вповалку на соломе,
Покрытой домотканной простынёй.
Тихонько в малышовую палату
Из коридора юркнул слабый свет,
И с ним крадутся старшие ребята,
Мне перед ними вновь держать ответ.
На теле всём их старые отметки,
И ни один синяк не отболел,
Я очень виноват, мне, семилетке,
Никак не поддаётся буква «л»!
Они к нам приходили каждой ночью,
Но я к побоям так и не привык,
За то лишь, что "порочу" и "курочу"
Красивый, чистый, русский – «их» язык.
Глумились, и не только надо мною,
Мерзавцы, от обилия невзгод,-
За то, что было холодно зимою,
А летом жарко. Голодно весь год.
Все малыши бывали ими биты,
Всегда скрывала подлость ночи тьма,
И, к сожаленью, не было защиты
От силы, что не требует ума.
На фронте наши папы умирали,
Страна была у жизни на краю,
Всем было плохо, а они искали,
На ком бы злобу выместить свою.
Слюнявым тот казался, тот сопливым,
У этого не тот был глаз разрез.
Тот писался в постель, потом красиво
Наименуют это – энурез.
Тот ночью плакал, был любимым сыном
И видеть маму хоть во сне хотел.
Мерзавцам малолетним всё причина
Творить уже не детский беспредел.
Мы жаловаться взрослым не ходили,-
Негоже в детстве ябедами слыть,-
К тому ж свирепо нас предупредили,
Что за «сексотство» будут больше бить.
Нас увезли за месяц до блокады
В теплушках красных через полстраны,
Сберечь детей от гибельной осады
И сохранить подальше от войны.
Отец мой воевал, ходил в атаки,
Картавя, может быть, кричал «ура»,
Не знал, что у спасённого из мрака,
Его «Мизинкла»* , тяжкая пора.
Деревня, что сиротство приютила
Из детских душ выдавливая страх,
Своё существование укрыла
В дремучем бездорожье и лесах.
Она была из ссыльно-поселенцев,
В ней наш детдом устроился теперь,
А за околицею поселили немцев,
Собрав их со всего СССР.
Им дали для жилья барак в разрухе,-
Коровник, приготовленный на слом.
По интернату прокатились слухи,
Что так, фашистам-немцам, поделом.
За их жилищем начиналась чаща,
Страшней был только голода оскал.
«Оставь надежду всяк, сюда входящий...»
Для них, наверно, Данте написал.
Нам даже приближаться запрещали
К той стороне, где был барак и лес,
И в нас, мальчишках, этим возбуждали
Болезненно-понятный интерес.
Их 200 лет тому назад в Поволжье
Екатерина пригласила жить,
Но хватка большевистская, бульдожья,
Лишила их надежды просто – быть.
Великий Сталин «Пятую колонну»
В Сибирь отправил с Волги, вымирать.
Но я детей, таких как мы, не помню.
Наверно, в спецдома велел забрать.
О радио в деревне не слыхали,
И лампочки не знали Ильича.
Источниками света, что мы знали,
Служили Солнце, керосин, свеча.
В неделю раз газеты, похоронки
И письма привозил почтарь-ямщик,
Под переливы колокольцев звонких,
Влетавших вдруг, как птиц зловещий крик.
И до сих пор из памяти не стёрлось,-
Я слышу, как вчера, сейчас и здесь,
Как плакал, кто в подушку, а кто в голос,
Переживавший горестную весть.
И, понимая, что утешить нечем,
Не зная, что так свыше решено,
Мы гладили им головы, и плечи,
И хлюпали носами заодно.
А эти всё ходили к нам ночами,
Всемерно увеличивая зло.
Наверное, родились сволочами!?
Как в жизни им, скотам, не повезло.
Присвоив воспитательские роли,
Чтоб порезвилась гнусная душа,
Они, как выражались, нас «пороли»
Стеблями от речного камыша.
"Хотим ли дальше мы подобной жизни,-
Отплакавшись, спросил однажды я?!
Мы сопляки безвольные и слизни,
Или отцов-героев сыновья?"
Как будто спала пелены завеса,
Пришёл к тому не сразу и не вдруг,-
С прогулки, тайно притащив из леса,
Под одеялом спрятал толстый сук.
В очередную ночь за всё отвечу...
Испытывая холодок в груди,
Вскочил своим мучителям навстречу:
-А ну, теперь попробуй, подойди!
Один из них,- обычно заводила,-
Осклабился во весь щербатый рот:
- Смотрите! Мелюзга заговорила,-
И, не поверив, двинулся вперед.
Мне было и не страшно, и не жалко.
Увидев издевательский оскал,
Зажмурившись, взмахнул своею палкой
И по чему-то мягкому попал.
Он с жалким воем кинулся за двери,
Воинственный утратив сразу пыл,
А я тогда и навсегда поверил,
Что правильно, как надо поступил.
Второго с третьим били остальные,
Ведь каждый палку прихватил с собой.
Вот так, организованно, впервые
Мы дали первый справедливый бой.
Назавтра их вожак, подбитым глазом
Смотрел под ноги, избегая нас.
Ночные бденья прекратились разом,
Но долго палку клал я под матрас,
Хоть нас никто из них уже не трогал,
Усвоив, что мы можем дать отпор.
А дальше наши разошлись дороги,
Но я их поминаю до сих пор.
Из них, конечно, выросли подонки.
Бог им судья! И пусть не только Бог.
Душой и кожей помню прутик тонкий,
Который жёг больней, чем кипяток.
ПРИМЕЧАНИЯ:
Вагон с кроватями и постельным бельём сгорел по дороге от бомбёжки. Сперва спали на полу, на соломе, потом сколотили топчаны, потом привезли всё, что нужно. Когда, по- времени, не помню. Палатой называлась спальная комната, где детей помещали по возрасту отдельно: дошкольников – 5-7 лет, школьников – 8-12, старших – 13-15, они уже работали в колхозе, за что нам «подбрасывали» питание, Хотя к экстренным работам привлекали всех! детей. К нам, малышам, ходили издеваться школьники. Мы повзрослели рано, читая сводки с фронта и получая в Детдом похоронки. Вот откуда пошла «дедовщина»
*Мизинкл - /евр/ младший мальчик в семье.
В деревне был генератор, вырабатывающий электрический ток для нужд колхоза. Жители отапливались дровами, готовя в Русской печи, освещались керосиновыми лампами, как и Интернат.