[Все, что нам остается - ловить едва распустившихся бабочек, крылья которых напоминают картины художников-импрессионистов разом покончивших с собой на стыке разнокалиберных веков столь далеких от того, о чем говорится в этом стихотворении]
Он пускал по ветренной реке бумажные кораблики,
срывал переспелые яблоки с недозревших деревьев,
оставался на ночь под каменными плитами
(почти все из них поросли влажным мхом, а кое-где даже папоротником);
и все что его матери казалось небезопасным и непозволительно вычурным
для него было самым, что ни на есть особенным
вот-вот опробованным и не терпящим отлагательств.
Каждое рассеяное утро он взрывался разноцветным конфетти,
превращаясь то в индейца племени чероки,
то в летчика японской воздушной артиллерии,
самолет которого безстрашно мчит на врага,
в любую минуту готовый пожертвовать собой ради спасения
следующих за ним пехотинцев,
а заодно и всей такой далекой от его заснеженных трущоб Японии.
Последний двойной вираж сопровождали звуки безжалостной пулеметной атаки:
они предсказуемо глушили безуспешные попытки его матери
остановить войну и накормить своего сына ароматным завтраком,
пахнущим сочно прожаренной яишницей,
аккуратно усыпанной ванилью и свежевымытой зеленью -
словно поле, бой на котором был в последний момент отложен.
В открытые нараспашку окна врывалась стройная,
короткоюбочная весна,
а окрыленный мальчуган то и дело взмывал в небо,
встряхивая свежевыглаженные простыни,
да ловя ртом вечерние крошки плохо просоленных крекеров,
одиноко бредущих по белоснежной пустыне
в надежде на скорую землю обетованную,
так жадно впитаюшую девственные капли
одновременными струйками добравшиеся до финиша.