ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Коридор слегка поплыл перед глазами. Катерина улыбнулась - действие барбитуратов нравилось ей именно этим - течением медленной реки забвения к светлому будущему, которое вот-вот появится за поворотом. Да если и не появится, плыть всегда приятно, словно на резиновом матрасе по тёплому морю. Она остановилась у двери девятой палаты, как прибитое к берегу мокрое тяжелое бревно.
Подняла руку, покачала потёртую жестянку циферки и перевернула, нехорошо усмехнувшись - «палата номер шесть» . Классику она действительно любила и знала, где-то на уровне захламлённой души понимая - только прочитанные книги и мечты о море способны вернуть её в благополучное трезвое прошлое, где она по-прежнему счастлива, не предана ни одним из своих любимых, не продаёт просроченную косметику на рынке, не моет в больнице заплёванные полы и побитые эмалевые утки, обнимает голубоглазого сына и весь мир.
За дверью было тихо и темно – не светилась обычная в это время золотистая полоска над полом. Обычная даже для незрячих – свет выключала дежурная медсестра после обхода, выхватывая из склеенных потных подмышек градусники, равнодушно выслушивая жалобы и просьбы.
Катька толкнула плечом, просунула большелобую, с небрежным хвостом на затылке, голову в темноту, нащупала рукой выключатель, безрезультатно пощёлкала. Темно.
- Хватит щёлкать. Перегорело. Лампочка мне не нужна. – донёсся от окна ровный, без эмоций, голос новенького.
-Может Вам она и не нужна, само собой, а мне очень даже понадобится. У Вас градусник ещё не забрали, и вообще... - Катька подошла ближе, на сколько хватало света из коридора, заметила на тумбочке книжку, перевернула обложкой вверх. «Король, дама, валет», Набоков.
В голове всё плыло от выпитой ударной дозы валокордина, но она тщательно пошарила там, в мутном маслянистом вареве ускользающих мыслей, и вытащила, как небольшую радужную форель то, что помнила:
«...на полупакостном, полувыспренном языке, на котором он сам с
собою говорил, Франц зашептал в подушку: "Будь, что будет...
Лучше изменить поприщу, нежели дать черепу лопнуть по швам. Я
завтра, завтра схвачу ее и повалю,- на диван, на пол, на битую
посуду - все равно..."
Голос её становился всё тише, бормотание невнятнее, руки тяжелее. Книжка скользнула вниз, раскрылась, отпустив на волю закладку – поляроидный квадратик фото, всё ещё пахнущий реактивами. Зачем ему, слепому, книжка? Да и снимок...
Санитарка подняла его, сунула в карман халата, вернула книгу на тумбочку и в абсолютной тишине поплыла к выходу. Коридор встретил её запахом тушеной капусты, мелко шаркающими, как заводные куколки, фланелевыми бабульками и дальним светом распахнутой настежь ординаторской. Там гнездились дежурные врачи и можно было разжиться крепким чаем.
- Катушка прикатилась, привет, санитария, садись кофе пить, пока горячее- поднялся навстречу Вавилов, среди своих медицинских собратьев просто Вава, молодой, тщедушный и весёлый.
-Горячий, а не горячее, кофе мужского рода - машинально поправила Катька и, уронив доктора обратно на диван, вцепилась в край журнального столика, чтобы не упасть. Голова предательски кружилась. Халат задрался на крепком квадратном её тазу, оголив полные белые ровные ноги. Ровные, как хорошие брёвна, с подколенными выемками и наверняка тёплыми на ощупь.
- Грамотная? А жи-ши пиши с буквой Ы? -хохотнул Вава и не удержался, тронул Катькино колено, маячившее перед ним полной луной.
Она поморщилась, вспомнив первое Вавиловское дежурство и спонтанный секс, когда пьяный в дрезину по случаю 8-го марта доктор потеснил её куриной грудкой на дребезжащую каталку и недолго елозил чем-то невнятным и липким сзади, навалившись, как полупустой мешок.
Он и пах тогда мокрой мешковиной, пивом и «кольцами кальмаров» из потрошенных жёлтых пакетиков – в общем и целом отвратительно. Но Катьке было безразлично, почти так же, как вынимать из кюветов кровавый и гнойный «отработанный материал». Она стояла безучастной коровой, перебирая своими большими белыми ногами, и вслушивалась в коридорные звуки- не зовут ли её слепыши - бабульки на помощь.
- Жалко – просто ответила Катя на гневный вопрос Гореваныча,некстати появившегося тогда в дверях перевязочной – Мне всех вас жалко, недотыкомок – пояснила, спокойно отстранившись и подхватив лишённого опоры Вавилова.
- Недо-кого? – задохнулся в негодовании Игорь Иванович – Себя бы лучше пожалела, да поберегла!
-Не смылится -отрезала Катька, удаляясь в коридор от нахлынувших на обескураженного профессора воспоминаний, исказивших его ещё не старое, благородное лицо. Утром, весенним предпраздничным утром, вынимая перед зеркалом остатки завтрака "соломенного вдовца" из аккуратно стриженой бородки, он вдруг прижался вспотевшим лбом к развешенным на полотенцесушителе кружевным трусикам жены, с коей безмолвно проживал последние полгода по причине её нежелания «переехать к своему безбородому жеребцу». Прижался и заплакал, беззвучно и горько, прокручивая в голове её насмешливые злые выкрики-
-Знаешь, на что похож твой хлюпающий супом рот, окружённый прокуренными волосами сивой бороды? На собачий анус! Да-да! На анус небольшого пёсика масти "перец с солью"...- при этом она выскочила из-за стола, опаздывая куда-то, и словно зловонный запашок долетела из прихожей её заключительная, перед чавкнувшей дверью, фраза – И ты целовал меня этим анусом двадцать лет подряд!
Отдышавшись и промыв под краном красные круглые глаза, так и не уняв подрагивающих от укоризны рук, Гореваныч решил ехать на работу подземным транспортом.
И там, в чреве московских подземелий, расцвеченных по случаю праздника тусклыми букетиками мимоз и тюльпанов, колыхавшихся в руках, входящий в полупустой вагон профессор вдруг узрел похабнейшую развесёлую сценку.
По всей правой стороне вагона сиденья были заняты хорошенькими пухлогубыми женщинами -студенточками и постарше, приодетыми к корпоративкам и вечеринкам в юбки, бусики, высокие сапоги на шпильках и что-то ещё, у каждой индивидуальное, стратегического назначения. Перед ними стоял исключительно мужской пол, кто навытяжку, кто вольготно приспустившись и повиснув на поручне. Разномастные женские головы покачивались поступательно при движении поезда прямо напротив маячивших перед ними мужских ширинок.
Гореваныч болезненно хохотнул и бочком, перекосившись, выскользнул из вагона.