Howl by Allen Ginsberg
Карлу Соломону
1.
Я видел - безумие уничтожило лучшие мозги моего поколения,
я видел – истеричные, с открытой наготой, волочили они на рассвете ноги вдоль негритянских кварталов в поисках спасительной дозы,
ангелоподобные хиппи, что сгорали от тоски по небесной связи с искрящим, как звезды, электричеством внутри механизма ночи,
впавшие в транс оборванцы с пустым взглядом, затягивались они в божественном мраке нетопленной квартиры, слушая, как над верхушками города течет медитирующий джаз,
под эстакадой метро навстречу Небу обнажали они содержимое своих черепов
и видели, как ангелы МухАммеда разгуливают по освещенным крышам доходных домов,
сверкая холодным взглядом, проходили они по университетам среди будущих разработчиков войн, созерцая в галлюцинациях Арканзас или трагедию в стиле Блейка,
их отчисляли, когда у них ехала крыша и они вывешивали похабные оды в окошках своих голов,
их трясло в их неумытых комнатах, в одних трусах жгли они доллары в мусорной корзине, прислушиваясь к Ужасу за стеной,
их брали за жопу, когда они везли на себе из Ларедо в Нью-Йорк марихуану,
они вдыхали огонь в притонах или пили скипидар на Райской Аллее, спросить смерть,
или из ночи в ночь очищали свои тела виденьями, наркотиками, проснувшимся кошмаром, алкоголем и членом с яйцами, невероятные слепцы;
дрожащие облака тумана на улицах, молния, что вспыхнула в мозгах, скачущих между полюсами - в Канаде и в психушке в Патерсоне, озарив неподвижное Время посреди, пейотная цельность пространства, рассветы, словно на кладбище, на заднем дворе с зеленым деревом, пьяная винная заря над крышами, миганье автомобильных огней у неоновых витрин, поездка под кайфом на угнанной машине, дрожь солнца, луны, дерева в завывающих зимних сумерках Бруклина, чтение проповедей над банкой с окурками, тихий царственный свет души,
они приковывали себя к вагону метро в бесконечной поездке из Баттери в святой Бронкс на бензедрине, но шум колес и детей ломал им кайф, и они, трясущиеся, с перекошенными ртами, с разряженными батареями мозгов, теряли весь свой блеск под тусклыми фонарями «Зоопарка»,
они тонули в ночи при аварийном освещении на подводной лодке «Бикфорда», а после всплывали и швартовались на весь мутный, как пиво, день в безлюдном «Фугацци», слыша, как судьба щелкает пластинками в термоядерном музыкальном автомате,
они разговаривали семьдесят часов подряд, бродя из парка домой, из дома в бар, оттуда в «Белью», в музей, на Бруклинский мост - безнадежно отставший батальон платонических трепачей - сигая с площадки пожарной лестницы, с подоконника, с Эмпайр Стейт Билдинга, с луны; стеб, визг, рвота, шепот, факты, воспоминания, анекдоты, расширенные зрачки, шок от больниц, тюрем, войн, с горящими глазами за семь дней и ночей извергли все содержимое сознания, словно кошерное мясо на мостовую у синагоги,
они исчезали в никуда, в дзен, в Нью-Джерси, оставив за собой хвост из почтовых открыток с размытым изображением Атлантик-Сити Холла; азиатская испарина, марроканское размягчение костей, китайская мигрень прошибали их во время ломки в дешевых гостиницах Нью-Арка,
в полночь кружили они по путям на сортировочных станциях, искали пристанища и, не найдя его, шли прочь, не оставив позади ни одного разбитого сердца,
они закуривали в товарных товарных товарных, гремящих сквозь метель к сиротливым фермам в ночь крепкого косяка,
штудировали Плотина, Аллана По, святого Хуана де ла Круза, телепатию, джаз-каббалу, ведь это сам космос трепетал под их шагами в Канзасе,
шли в одиночку сквозь улицы Айдахо в поисках ангелов индейских видений,
были ангелами индейских видений,
думали, что спятили, когда Балтимор вдруг замерцал перед ними в божественном экстазе,
в Оклахоме под мелким провинциальным дождем зима толкала их в спину и они запрыгивали в лимузин к китайцу,
голодные и одинокие болтались они в Хьюстоне в надежде отыскать джаз, секс или суп,
шли по пятам за прекрасным Испанцем, напрасно стараясь завязать разговор об Америке или Вечности и оказывались на идущем в Африку корабле,
исчезали внутри мексиканских вулканов, оставив лишь тень парусиновых брюк, лаву и пепел поэзии в чикагском камине,
выныривали на Западном побережье, в шортах и бородах принимались разоблачать ФБР, соблазняя смуглой кожей и огромными пацифистскими глазами, пытаясь всучить публике свои маловразумительные брошюры,
жгли себе сигаретами ладони в знак протеста против наркотической дымовой завесы капитализма,
раздавали суперкоммунистические листовки на Юнион Сквер, плакали и скидывали одежду и все сирены Лос Аламоса оплакивали их и оплакивали Уолл Стрит и паром на Стейт Айленд тоже оплакивал их,
голые, дрожащие, заходились они рыданиями в белых спортзалах, увидев в действии механику чужих тел,
они кусали агентов в шею и захлебывались хохотом в полицейских фургонах, виновные всего навсего в неразборчивой педерастии и употреблении наркотиков,
они причитали, стоя на коленях в метро, их стаскивали с крыш, где они размахивали членами и листками со своей писаниной,
они охали от удовольствия, когда благодатные мотоциклисты трахали их в жопы,
они отсасывали и давали отсосать серафимам рода человеческого, морякам, самой нежности Атлантики и Кариб,
они совокуплялись у клумб с розами, на траве городских парков и кладбищ утром и вечером, раздавая всем желающим свое семя,
икота трясла их вместо смеха и они всхлипывали в кабинке турецкой бани, когда нагой и белокурый ангел пронзал их своим мечом,
три отвечающие за судьбу старые карги отбирали у них любовников - одноглазая карга доллара-натурала, и одноглазая карга, подмигивающая из женской утробы, и одноглазая, приросшая задницей к стулу, карга, что состригает золотую бахрому интеллекта после виртуозного ткацкого станка,
они спаривались горячо и ненасытно с возлюбленными бутылкой пива, пачкой сигарет и свечкой, и скатывались с кровати, и продолжали на полу, и кончали на виденье совершенной ****ы, до последней капли выплеснув на стенку свое сознание,
они орошали щелки миллионам девушек в содроганьях на закате и с покрасневшими глазами встречали утро, готовые оросить щелку рассвета, сверкая задницей из стога сена или из озера,
как заведенные, рыскали они по ночному Колорадо на мириадах угнанных до утра машин – Н.С., засекреченный герой этих строк, суперчлен, Денверский Адонис – светлая память бесчисленным девушкам, оттраханным на задворках придорожных закусочных, на шатких сидениях кинозалов, в высокогорных пещерах и жилистым официанткам в страдающих солипсизмом сортирах на родных задериюбкупотискай автозаправках и темным аллеям родимого городка,
на сеансе дрянного бесконечного фильма вдруг пропадало изображение, сновидение переносило их на Манхеттен и, очнувшись, они выбирались из своих полуподвалов и, мучась похмельем от безжалостного Токай Инкорпорейтид и кошмарной железной мечты Третьей Авеню, спотыкаясь, шли вставать на учет за пособием по безработице,
в полных крови ботинках всю ночь бродили они по заснеженным докам, дожидаясь, когда на берегу Ист Ривер откроется дверь в каюту полную пароходного тепла и опиума,
на квартирах над крутым берегом Гудзона под иссиня-белым военным прожектором луны создавали они великую драму самоубийства и лавры забвенья венчали их головы,
в распаленном воображении смаковали они мясо ягненка или кормили крабов на илистом дне речушек в Бовери,
из них вышибала слезу мелодия городских улиц, полных двухколесных тележек с огурцами и навязчивой музыки,
сидя в коробках, вздыхали они в темноте под мостом и вставали, чтоб идти мастерить клавесин у себя на чердаке,
заходились кашлем на шестом этаже в Гарлеме в нимбах пламени под чахоточными небесами среди корзин с апельсинами богословия,
ночь напролет марали бумагу, пританцовывая в ритме рока под чердачные песнопения,
которые на желтом рассвете звучали, как гимн околесице,
готовили борщ-энд-тортилью из гнилого мяса, требухи и хвостов, грезя о светлом овощном царстве,
ныряли под трейлеры с мясом, надеясь найти что-нибудь заложенное под днище,
швыряли с крыши свои наручные часы, голосуя за Вечность без Времени, и за это в течение десятилетия будильники каждый день обрушивались им на голову,
трижды они неудачно благополучно вскрывали себе вены, вынуждены были завязать и открыть антикварные лавки и плакать над неизбежной старостью,
в невинных фланелевых костюмах горели они заживо на Мэдисон Авеню среди канонады свинцовых стихов, и грохочущих, как танки, стальных дивизионов моды, и динамитных шашек кудесников рекламы, и горчичного газа зловещих редакторов интеллектуальных журналов и пьяные таксисты Абсолютной Реальности сбивали их насмерть,
они прыгали с Бруклинского моста, это правда, и брели прочь неузнаны и позабыты, растворяясь в ослепительном сверканьи харчевен Чайна-тауна и пожарных машин, не заслужив даже бесплатной выпивки,
отчаявшись, они пели из открытых окон, выпадали из вагонов метро, прыгали в грязную воду Пассаика, набрасывались на негров, орали на всю улицу, босиком плясали на битом стекле, крушили пластинки с ностальгическим джазом немецких тридцатых, добивали виски и со стоном бежали блевать в вонючий сортир и в ушах у них стоял плач и могучий рев пароходных гудков,
они скатывались по автострадам прошлого, чтоб убедиться в гоночной Голгофе и в тюремном одиночестве друг друга и в преображении на джазе в Бирмингеме,
трое суток ехали они через всю страну, чтобы проверить, было ли мне видение, было ли тебе видение, чтобы проверить нашу Вечность,
они ехали в Денвер, умирали в Денвере, возвращались в Денвер, понапрасну ждали, были начеку в Денвере, созревали и тосковали в Денвере, и в конце концов уезжали из Денвера, чтоб понять Время, и теперь Денвер тоскует по своим героям,
они опускались на колени в безнадежных соборах, моля за спасение друг друга, и света, и совести, пока сияние души не озаряло на секунду их волосы,
мозги плавились у них от напряжения в камере в ожидании невероятных златоглавых уголовников и очарование реальности заставляло сердце петь сладкие блюзы тюрьмы Алькатраз,
они уезжали в Мехико, чтобы жить, как хочется, или в Роки Маунт к милосердному Будде, или в Танжер к мальчикам, или на Тихоокеанскую железную дорогу к черным тепловозам, или в Гарвард к Нарциссу, или на кладбище Вудлоун для групповухи или погребения,
в суде они требовали психиатрической экспертизы, заявляя, что действовали под гипнозом радио, и присяжные большинством голосов признавали их невиновность и невменяемость,
в Нью-Йорском университете швырялись они картофельным салатом в читавшего лекцию по дадаизму и закономерно обнаруживали себя с обритой головой на гранитных ступенях дурдома и провозглашали с них потешные речи о самоубийстве и требованья немедленной лоботомии,
а вместо этого получали затвердевшую как бетон пустоту инсулина, метразола, электрошока, гидротерапии, психотерапии, трудотерапии, пинг-понг и амнезию,
в занудном протесте успевали они опрокинуть один-единственный стол для пинг-понга и резко впадали в полное оцепенение, выходили из него спустя годы, лысые уже без всякой стрижки, в парике из крови и слез, размазанных пальцами по черепу, в психушках Восточного побережья, в вонючих палатах Пилигрим Стейт и Рокленда ждала их судьба обычного сумасшедшего, спорящего с отголосками своей души, одиноко танцующего в полночь рок-н-рол среди царских надгробий любви, кошмар полуночных мечтаний, тела, превращенные в тяжелые, как луна, камни, в конце концов мама ********, и последняя невероятная книга вышвырнута из окна съемного жилья, и дверь наглухо запирается в четыре пополуночи, и последний телефон вместо ответа летит в стенку, и содержимое последней комнаты выносится, словно содержимое мозга, и желтая искусственная роза прикручена к проволочной вешалке в шкафу, но даже все это только воображение, только утешительные крохи галлюцинаций,
да, Карл, пока ты в опасности, и я в опасности, а ты варишься требухой в этом густом супе времени –
а они бежали по заледенелым улицам, одержимые внезапно схваченной алхимической формулой -соединить эллипс, ритм и размер на вибрирующей плоскости,
они мечтали проделать в пространстве и времени меж нахлеснутых друг на друга образов зазоры перевоплощений, и ловили архангелов своей души в капкан из двух зрительных образов, и скрещивали главные глаголы, и ставили слова на порывы души, и прыгали с них с чувством Pater Omnipotens Aeterna Deus, и создавали заново словарь, и судили убогие человеческие тексты, и стояли передо мной безъязыкие, понимающие, затрясшиеся от стыда, отверженные, но исторгшие исповедью душу, чтоб попасть в ритм мыслей своей беззащитной и бесконечной головы, безумные бродяги, падшие ангелы бита, никому не известные, но выдавшие в глаза то, что говорят только после смерти, восставшие в воздушных ризах джаза, в золотом сумраке труб оркестра, который в стоне саксофона эли эли лама савахвани излил тоску по любви обнаженной американской души так, что города содрогнулись до самой последней радиостанции, чувствуя, что само сердце поэзии, вырезанное ножом мясника из их тел, еще тысячи лет не даст нам умереть с голоду.
С английского
* Pater Omnipotens Aeterna Deus (лат.) - Отец Всемогущий Вечный Бог
Оригинал: http://www.idiom.com/~wcs/howl.html