Меня убили неподалеку от того места, какое вы теперь называете «Линией Сталина» Произошло это 27 июня 1941 года. Скажу вам прямо, никаких описываемых вами так красочно боев там не было. Можете, конечно, мне не верить, но это ваше дело. У вас ведь другая жизнь. Вы бежите быстрее нас. У вас такие проблемы, каких мы не знали. Иногда я плохо понимаю ход ваших мыслей, ваши дела. Порой мне кажется, что люди стали более мелкими, меркантильными.
Впрочем, может я и неправ. Вы ходите каждый день на работу, делаете ремонт, вы покупаете машину и возитесь с ней, как с чем-то очень важным. Встречаясь, вы говорите: Привет! и тут же забываете. Бежите вперед, быстрее, быстрее. Знаете, вы не смотрите на небо…
Ну да ладно! Для меня теперь это неважно. Тогда меня могли убить на день раньше или, скажем, на год позже и совсем в другом месте. Этот маленький, или большой кусок свинца, или стали, мог настигнуть, разворотить грудную клетку, или голову, перемешав обломки каски с моими мозгами в последний день, в последний час, или сразу по окончании войны. А может быть я должен был сгореть в душном, вонючем танке, так и не увидев, в последний раз, неба… Хотя, как раз в этом, можно сказать, мне повезло…
Вы спрашиваете у меня мою фамилию и имя. Вы интересуетесь моим воинским званием. И конечно вы бы хотели узнать номер части, где я служил. Я отвечу. Теперь это невозможно. Дело в том, что накануне, когда наш рассыпавшийся, дезорганизованный батальон, лишенный связи с другими частями, без боеприпасов уносил ноги от напиравшего, опьяненного ошеломляющими успехами противника, я закопал свою красноармейскую книжку.
Впрочем, что я говорю. Когда это случилось, нашего доблестного батальона уже не было. Все закончилось на пыльной лесной дороге, быстро, неправдоподобно быстро. Несколько выстрелов из танковой пушки, пулеметные очереди. Я видел, как взрывают фонтаны песка крупнокалиберные пули, черный, едкий, тротиловый дым разрывов. Наш комбат, пытающийся встать, не замечающий, что у него нет всей нижней части тела. Густо покрытое пылью и копотью лицо, серое и застывшее, словно греческая маска. Все происходило мгновенно и одновременно невыносимо медленно.
Начинался дождь, и я с удивлением смотрел, как на желтый, пересохший песок лесной дороги медленно падают редкие крупные капли теплого летнего дождя, оставляя темные влажные пятна… Фонтанчики от пуль, фонтанчики от дождя. И мы бежали. Меня не мучила совесть, я не думал о присяге. Мыслей не было… Впрочем, патронов у меня тоже не было со вчерашнего утра, и гранат не было; онемевшими пальцами я сжимал незаряженную винтовку, и как во сне, большими замедленными движениями ног, пытался достигнуть спасительных деревьев. Свистели пули, падали люди, падали капли дождя... Но это было еще не все. Для меня.
Через какое-то время я почувствовал свои ноги, почувствовал изодранное ветками лицо. Приходило ощущение реальности мира, и силы покидали тело. Я был один. Стрельба затихала, редкие, шальные пули, цокали где-то по верхушкам деревьев, сбивая листья. Хотелось проснуться, но проснуться можно, если спишь, это был не сон.
Вот тогда я и закопал свои документы. Зачем? Я не знаю. Это была горячка, определенно горячка, но необычная, исполненная холодного расчета, замешанного на безумии…
Моя красноармейская книжка, она истлела, и никто, ни враги, взяв меня в плен тогда, ни потомки теперь , никто больше не узнает моего имени. Как же хорошо я придумал, как расчетливо поступил. С этой минуты я стал неизвестным солдатом. Впрочем, тогда я так не думал. Закопав документы, и закинув за плечи, пустую винтовку, я побрел в противоположном от дороги направлении, на какое-то время, забыв о происшедшем. Расстрел батальона и все последующие события, отдвинулись за плотную ширму, появившуюся в моем потрясенном сознании. Возможно, количество событий на единицу времени превысила некую константу, и все свелось к определенному сингулярному состоянию, сконцентрировалось в точку, стало далеко. Разве это было со мной? Когда это было?
Дождь продолжался, редкими, тяжелыми каплями ударяя по намокшим листьям. Срываясь, капли летели на землю, с тихим шорохом скрываясь в траве, скатывались по горевшему от ссадин лицу, приятно ложились на плечи, на покрытую потом и пылью с белыми соляными разводами под мышками гимнастерку.
Я был далеко, там, на расстоянии семи дней, или семи недель, неважно, в другой жизни. Вы знаете, у меня был дом, были родители, была служба, к которой я так долго стремился, у меня была новенькая парадная форма с малиновыми петлицами, и у меня была девушка. И у нас были планы. Как ее звали? - спросите вы. Я звал ее Надин. Надежда. Надя. Наденька… У нее были длинные каштановые волосы… и любящие, иногда с тенью тревоги, но почти всегда искрящиеся зеленью глаза. Надин! Ее легкая, грациозная фигурка, в ситцевом белом платьице с заразительным смехом зовет меня за собой. И мы, среди колышущей травы, стрекочущих цикад, ласкаемые теплым июньским ветром, жадно вдыхающие ароматы разнотравья, цветущего, наполненного жизнью, под голубым, голубым, безоблачным небом. Ее губы теплые, ее волосы щекочут мне щеки. Слепящий диск солнца высоко над нами, и у нас нет теней…
У нас не было будущего, но мы были счастливы и не видели этого.
Лес закончился. Впереди простиралось засеянное пшеницей поле. Невысокие, еще зеленые колосья тихо покачивались в такт дождя. То тут, то там поле прорезали утоптанные танковыми гусеницами следы, откуда-то из-за леса тянуло горелой резиной и еще чем- то невыносимо тошнотворным.
Тогда, пожалуй, я что-то почувствовал, тревогу, нет, просто в сердце на мгновение образовалась пустота. Такая, словно ты отрываешься от земли, словно, ты летишь с высокого берега в воду, плещущуюся там, внизу, далеко, далеко… Лишь мгновение, одно мгновение…
Я не слышал выстрела и не ощутил боли. Я не успел по-настоящему испугаться. Все было намного проще и даже как то удивительно. Вдруг, перед моими глазами открылось небо. Я увидел небо, увидел, маленький светлый просвет, и удивился, что его там только что еще не было. Слышал голоса, гортанные, отрывистые, но не видел ничего, кроме, все больше и больше расширяющегося света. Возле меня топтались, что-то говорили, но я ничего не чувствовал. Тела, как бы не было, и яркий свет из разорванных вдруг облаков гипнотизировал, подчинял мое сознание.
Я умер. Да я умер.
Но, как странно, вдруг увидел себя, сверху. На примятой зеленой пшенице раскинув в стороны руки и обратив к небу гаснущие глаза, лежал молоденький лейтенант. Пилотка слетела с его головы, обнажив, коротко остриженные мокрые волосы. Его винтовка, оставив на плече, примятый след от ремня и валялась недалеко. Враги были рядом. Двое. Один из них, склонившись над ним, вероятно, искал документы. Покопавшись в карманах и ничего не найдя, они ушли.
А я, раскачиваясь в волнах света, вдруг потерял интерес к происшедшему. Я слышал смеющийся голос Надин, тихий шепот ее теплых губ, она звала меня, стоя на краю пшеничного поля, под бездонным, залитым невыносимо ярким светом небом.
И я пошел за ней…
Так пошли тысячи, сотни тысяч, миллионы. Вот говорят, что если бы не было этой войны, то было бы вот так, и так. Не верьте им. Я вам говорю, вдруг открывшуюся мне истину, говорю вам я, неизвестный, безымянный солдат – нас много, наши кости лежат не погребенные, наши мечты остались не исполненными, мы мало жили, мы ненавидели, мы любили, мы много что могли, и смогли бы, но мы остались тут, и все пошло по-другому.
Я знаю одно, с нами, это был бы совсем другой мир.