Посвящается погибшим в Чечне
МАТЬ
А солнца луч как будто бы игрался:
То щеку грел, а то ресниц касался,
Пытался он засоню разбудить.
И разбудил ведь, что греха таить.
Она проснулась, глаз не открывала,
Пытаясь мир представить, как бывало,
Но вспомнила, что стала вдруг другой.
«Ну, где же он, сыночек милый мой?!»
Сама еще почти девчонка:
Худое тельце под сорочкой тонкой,
Два пятнышка от розовых сосков
Сквозь ткань глядят бутонами цветков…
А грудки - девичьи, в ладошку можно скрыть,
Но молочко успела с них пролить…
Вон, на сорочке, свежих два пятна…
Да, это правда! Мамочка - она!
Случилось то, что и должно случиться,
Ей повезло, и Бог ей дал влюбиться;
И вот сегодня – праздник, день чудесный,
Сынок родился…, какой он, интересно?..
И пальчиком к губам своим коснулась,
Изгрызла все…, и тут же содрогнулась:
«А почему сыночка не несут,
Вдруг при рождении случилось что-то тут?»
Она лишь помнила – волной накрыла боль,
Хотелось ей кричать, из горла рвался вой,
Она до боли грызла, свои губы,
А там внизу он рвался к свету грубо…
И вот теперь все муки позади.
Она – мамуля! Господи, гляди,
Несут мне сверток…, маленький какой…
Рожать ведь больно, думала большой…
Из рук сестрички приняла она
Пищащий сверток, счастливая до дна…
А он пищал, не открывая глаз…,
Она спешила: «Я сейчас, сейчас…, -
В разрез сорочки выпростала грудь. -
Вот, мой родной!…». Вот так, он начал путь.
Сосок он жадно в ротик свой забрал
И все сосал, сосал его, сосал…
И молочко стекало в его ротик.
Он запотел в своей большой работе.
А, насосавшись, тут же засопел,
Устав впервые от таких вот дел.
Пока Он ел, она во все глаза
Смотрела на Него, и нежности слеза
Скользнула по щеке, стекая…
«Так вот сынок, какой, кровиночка родная!»
Как пуговичка носик,
Припухлость щелок глаз…
«Ты спи, ты спи, мой котик,
Ведь нет счастливей нас!»
Глаза ее, как небо, огромные глаза,
Любовь в них словно солнце…, вот если б не слеза…
Теперь она печальна.
О чем же эта грусть?
О том, что так отчаянно решила все, но пусть!..
Зато, какое счастье - сыночек у нее!
Улыбкой нежной, милой, лицо цветет ее,
Прекрасный чистый жемчуг улыбки ослепляет.
И радость, и печаль ужились! Так бывает…
***
А март смотрел в окно и тоже удивлялся,
Ему не все равно, кто и когда рождался,
И капли от сосулек стучали по стеклу…
Ну, покажи сынулю, похвастайся ему.
Луч солнца, словно зайчик, по комнате скакал,
Казалось, что потерю какую-то искал:
Вот прыгнул на младенца, коснулся его щечки,
Скользнул туда, где ушко, целует кожу мочки.
И тут же пригнул на пол, уселся в старый тапок…
Наверно, хочет ехать туда, где сына папа.
«А Дима и не знает, что он уже – отец…»
Ну что ж, и так бывает. Но это не конец.
«Лариса, дочка, выглянь!», - вот, мамочка пришла.
Наверно, передачу, пеленки принесла.
И боль свою, осилив, девчушка поднялась,
Три шага до окошка…
«Ну, сына дождалась?!» -
«Ага», - кивнула робко.
– Ну, покажи в окно…
- Да вам оттуда, снизу, не видно все равно.
- А на кого похож он, и имя как ему?
- Ромео!..
- Как?.. Чуть громче, а то я не пойму.
Лариса вся зарделась, наверное, волнуясь:
«Ромео – сын мой, мальчик…». - И тут же встрепенулась,
Ей показалось, мальчик – ее сынок – проснулся.
А он же спал, как прежде, во сне лишь потянулся.
***
Весь день прошел в кормленьях, процедурах,
Он, как мгновенье, быстро пролетел.
Но ночь пришла, и тихо в коридорах,
И где-то в детской сыночка сопел.
Ущербная луна в окно пыталась
Все время заглянуть, а ей казалось,
Подмаргивала ей луна.
Она ж грустила, в печали вновь она.
Опять нахлынули волной воспоминанья
Об их любви: и первые признанья,
И первый, робкий, неумелый поцелуй,
И сердца стук у горла. Оно рвалось, как буй,
Из глубины, из тела…
Казалось, крылья за спиной – вот так бы и взлетела
Потом гуляли…, и в руке - рука.
А рядом лес, блестящая река…
Как было все давно, и будто только-только.
О том, что родила, не жалко ей не сколько.
Сыночек – плод любви, заветное желанье.
Жаль Диму, что не смог сдержать ей обещанье.
Ей вспомнилось опять, как в дом к нему впервые,
Гуляя, забрели. Хоромы там такие…
Родители любимого набрали высоту,
И с высоты считали всех нас за мелкоту.
У Димы мама – первый секретарь в Горкоме,
А папа – генерал, но он не главный в доме.
Хоть папа дружбу их не осуждал,
Но и от мамы их не защищал.
Не сразу были сказаны те подлые слова,
От тяжести которых, шла кругом голова
И гневом захлестнуло волною через край.
Да, было дело…. Ну что же, наших знай!
Она сидела в комнате одна,
А Дима вышел в кухню, помнила она.
Хотела выйти следом, в туалет,
Вот тут и услыхала это…. Нет!
Не нужно вспоминать! Слова, как паутина,
Липкие и грязные слова. Обида как пучина,
Покрыла с головой…
Как к дому добралась?!
«Да что с тобой?» –
Вот мамины слова, когда вернулась.
Ей рассказала все, и мама содрогнулась,
А слезы, как река, из серых ее глаз,
Прорвав плотину век, бежали на палас.
Вот так пришла вражда.
Вражда, как у Шекспира
В бессмертной пьесе,
Вечная вражда.
Она пила их кровь,
Была для них вампиром,
И вместе с тем
Не утихала никогда.
***
А как прекрасно началось у нас:
Сентябрь собрал букет из первоклашек – класс,
Поставил во дворе большой и старой школы,
И первый дал звонок – заливистый, веселый.
С огромным синим бантом и синими глазами,
Девчушка влезла в краску, вся залилась слезами.
Мальчишка подошел к ней и предложил платок
Вот так было вначале, так дружбы рос цветок.
За партою одною все годы просидели.
Родители у Димы еще так не взлетели,
И мама Димы в школе лишь завучем ходила,
К ней относилась ровно, улыбкою дарила
В семьдесят девятом, летом
Отца его в Афган отправили советы.
Героем он вернулся, пять лет там, проведя,
Ходил такой веселый, наградами звеня.
Был выпускной девятый их бесшабашный класс,
Когда она впервые, вопрос увидев глаз,
На Диму посмотрела с надеждой на любовь…
То время улетело, и вот осталась боль.
А два последних года мелькнули днем одним,
Сердца в любви их пели, пьяны были без вин.
Запойно целовались, по-моему, везде,
И счастью их, казалось, предела нет нигде.
И вот она принцессой плывет на выпускном,
В прощальном школьном вальсе, и грустном, и родном.
И он – в костюме строгом, при галстуке, большой,
Ведет ее в том танце уверенной рукой.
Глаза ее смеются, счастливые глаза…
Она еще не знает, что буря ждет, гроза.
Кружится белой феей, кипела в сердце кровь,
Обоими владела тогда одна любовь.
И лето с ними вместе, как в вальсе том, кружилось,
Оно смеялось, пело, шуршало, веселилось,
Давало им концерты скрипичные - сверчков,
И самых популярных соловушек-певцов
Полночи танцевали, и в танце каждый раз
Купались друг у друга в любовном море глаз.
Касанье тел, дыханья, пьянило как вино,
И верности признание, на век, принесено.
А тайное желание сжигает изнутри,
Но мамино напутствие: «Ты, доченька, смотри…», -
Оно водой холодной вмиг заливает страсть.
Но как же, все же, хочется ту ягодку украсть!
Потом решили классом идти и всем купаться,
И никаких предлогов, чтоб можно отказаться.
Пошли гурьбою к речке, все весело смеялись,
И там, при лунном свете, с восторгом раздевались.
Девчонки за кустами скрывались от ребят,
А те, с огромным фарсом, все сбросили до пят,
И тут же, с громким смехом и гиканьем лихим,
Обрушились на воду, и та отдалась им.
Вся раздалась свободно, приняв их всех в объятья,
Ласкает их щекотно, они теперь как братья.
Податливое лоно, приняв их всех ватагой,
Смывало, вместе с потом, их детство нежной влагой.
Они взрослели сразу, трезвели, затихали.
И тут девчонки, выскочив, все хором запищали.
Тела их в лунном свете скульптурными казались.
Хотя восторг заводит, но все же закрывались:
При беге к речке кто-то прикрыл руками лоно,
А кто-то – груди прыткие, что прыгали свободно.
А визга, писка – столько, что звон стоял в ушах,
И эхо визг и хохот катало в небесах…
- Вот это представленье! - шепнул в восторге кто-то…
Ребята встали в ступор, восторг пробрал до пота.
И, как всегда бывает, нашелся здесь пошляк…
Но – шепот: «Утоплю, блин!», - увесистый тумак…
И снова кто-то шепчет: «Мне это не забыть!
Такое будет сниться, пока я буду жить!»
Девчонки, прыгнув в воду, немного поутихли/
Ребята, протрезвев вдруг, и те, что были лихи,
К девчонкам приближались, все больше под водой,
Руками их касались, и те подняли вой.
Пищала и Лариска, восторг их всех пьянил.
А Димка к ней подкрался, и грудки ей накрыл.
Он спрятал их в ладони, как в домики, в мгновенье,
Она вдруг ощутила желанья шевеленье,
И резко развернулась, в глаза ему взглянула,
А руки, словно стебли, обвились, вся прильнула…
Его горячий шепот на ушко опьянял.
Он взял ее на руки, к груди своей прижал,
И целовал так сладко, что дрожь по телу шла,
А в голове кружилось, а голова плыла…
И были враз забыты все мамины слова,
Отплыли в тень ракиты, там ножки развела,
В себя его вобрала, чуть вскрикнув только раз,
Когда преграду брал он, слеза текла из глаз…
Но слезы не от боли, восторг в них и любовь…
Это потом к ней в сердце змеей залезет боль.
Ну, а сейчас, стесняясь кровавого пятна,
При лунном свете – черного, шепнула, что она
Была еще девчонкой, он первый у нее.
Он оценил достойно девичество ее,
И тут же сам признался, что был мальчишкой он…
Вот так и состоялся союз сердец, как сон.
После купанья все проголодались.
Был поздний ужин или ранний завтрак.
Девчонки-умницы конечно догадались,
С собою взяли все, чтоб этот пир был сладок.
Здесь было и вино, и тосты, как ведется,
За жизнь, за счастье, что дано и юностью зовется,
Кричали «горько» им, на свадьбе быть желали…
Они же целовались, и в счастье как ныряли.
Потом пришел рассвет, полоской загорелся,
Малины яркий цвет, разросся, разлетелся,
Разлился в облаках, окрасил речку красным,
Как пламя в их глазах сверкал.
Так было классно!
Но есть всему конец. Пришла пора прощаться,
И грусть из их сердец пошла в глазах плескаться.
Притихшие, гурьбой, домой брели в обнимку.
День набирал свой зной…
А Димка грыз травинку.
Потом они встречались на дню по десять раз.
В любви своей купались, в бездонном море глаз,
Пока однажды в дом к ним вдвоем не забрели,
Где ей пришлось услышать слова, они так жгли…
Ей было очень стыдно, нет, не за их любовь,
За маму Димы стыдно, и стыд тот был, как боль.
И не смогла сдержаться, ворвалась, словно вихрь:
«Да как же Вам не стыдно?! Вы – ведьма! Вы – вампир!»
И залилась слезами, на выход понеслась,
А дома своей маме, в рыданиях трясясь,
Что было, рассказала. Обидно, нету сил,
Что Дима отмолчался, ее не защитил.
Ведь знал он, что был первым, единственным он был…
И вот же, отмолчался, язык, как проглотил.
Потом была горячка, точнее, нервный срыв,
Ее трясло, шатало, а он не приходил.
Пока она болела, один и тот же сон
Ей снился то и дело, и был кошмарным он.
Ей снились лес и горы, ущелье и солдат…
Над ним, как ночка черный, плыл ворон - смерти брат.
Она помочь пыталась ему хоть чем-нибудь,
Но ночь всегда кончалась, прервав к солдату путь.
Запомнилось надолго, как будто наяву,
Пятно на гимнастерке, да кудри на ветру…,
В руке сжимал солдатик горячий автомат,
Валялся рядом ватник, и гильзы словно град…,
Они лежали всюду, еще дымились чуть…
Надеялась на чудо, что сможет он вздохнуть…
К нему не доходила, здесь обрывался сон,
Но сердце говорило, что не чужой ей он.
Чуть больше, чем неделя, прошло с последней встречи.
Она в тоске сидела, опущены вниз плечи,
И грусть-печаль, явившись, сердечко взяло в плен,
Его не отпускает, и верность ждет взамен.
Она, наверно, хочет остаться навсегда,
Чтоб радость в ее сердце не видеть никогда,
Чтобы в глазах, как в небе, печали облака
Дождем своим – слезами синь смыли, и пока,
Пока ей удается ее ничтожный план.
Лариса вся в печали, сезам проход ей дан.
И слезы те ручьями, как паводок весной,
Несли из глаз, в печали, восторг ее, покой.
Они смывали счастье, что там цвело недавно,
Тоски же семя в глазках ростки пускало славно.
Пока она болела, грустила, тосковала,
Пришла подружка Лена, она нащебетала,
Что Димку на вокзале недавно увидала,
Что он уехал видно: «Видала, ты, нахала?!»
От этого известия сердечко оборвалось
И стало падать в пропасть, а Ленка испугалась:
«Да что с тобой, Лариса, белее, чем бумага…»
Глаза опять налились тоски соленой влагой.
Как выяснилось позже в училище, в Москву,
Уехал ее Дима, не разогнав тоску.
Он не зашел проститься, уехал просто так…
Ну, надо ж так случиться? Зачем он сделал так?
Потом была задержка, грешила на болезнь.
Когда прошли все сроки, ответ стал ясен весь:
Ей стать придется мамой. И как же быть? Рожать?
«Рожать! – решила смело. – Я буду сына ждать!»
О том, что ждет ребенка, беременна была,
От всех пока скрывала. Ее это дела.
Пока что удавалось и маму обмануть,
Не долго жить обману, наружу лезет суть.
Ведь плод растет тихонько и требует свое,
Все чаще токсикозом он мучает ее.
А это скрыть труднее, чем рост у живота.
Сонливость донимала, как курья слепота.
И вот, однажды, мама спросила невзначай:
«Не на сносях ты, дочка, а ну-ка отвечай?»
Не знала, куда деться, куда глаза девать,
Как тяжело, однако, мамуле своей лгать.
Но ненадолго скрыла от мамы она грех,
И ложь ее растаяла, как прошлогодний снег.
И были объясненья и с мамой, и с отцом:
Откуда, чей ребенок, кто был ему отцом.
И мама все просила, чтоб сделала аборт…
В ответ она твердила – на это не пойдет!
И только папин голос решил ее судьбу:
«Пусть будет сын, Лариса, не дам его в беду».
А тут ко всем печалям добавилось еще,
В микрорайоне новом им выдано жилье.
А старый дом снесен был, утрачен навсегда,
И вместе с ним надежда исчезла в никуда.
Надежда, что однажды придет письмо от Димы,
Придет оно с любовью, что так необходима,
Придет, как вестник счастья, разгонит вмиг тоску…
Утрачена надежда, подобно волоску.
Поехать к маме Димы не позволяла гордость.
Она ведь не забыла ее слова и подлость…
А время не стояло, оно рекой текло,
И семя, что посеяно, оно внутри росло.
Мечту об институте пока пришлось оставить.
Решимостью своею, у одноклассниц зависть
Порою вызывала, но больше сожаленья,
Что было очень больно, терзали вновь сомненья:
А вдруг она не сможет ребенку своему
Дать все, что ему нужно, сломает жизнь ему?
И только добрый папа, заметив ее грусть,
Всегда вселял уверенность…. Ах, добрый мой папусь…
Он очень был внимателен, капризам потакал,
Все, что не попросила бы, он сразу покупал.
Когда впервые стукнулся внутри ее малыш,
Такой устроил праздник – веселье выше крыш!…
И мамочка смирилась, и, глядя на отца,
Смеялась, веселилась под папы гоп-ца-ца…
Лариса, на них глядя, смеялась аж до слез…
Ах, милые родители, шутившие всерьез…
Она была единственным ребенком в их семье,
И их переживания, понятные вполне,
Что мама ночью плакала, украдкою от них,
И папа, призадумавшись, в душе «честил» святых…
***
Когда была беременна, прочла она Шекспира.
Ромео и Джульетты любовь ее сразила.
Их верность, нежность, муки так поразили в сердце,
Что в их любовь, как в зеркало, хотелось ей глядеться,
Чтоб быть в ней отражением и счастья, и любви…
Назвать в их честь ребенка к ней мысли и пришли.
Совсем уж перед родами ее мамуля с папой
За ней, как за ребеночком, следили, будто вахтой.
Друг другу, дочь любимую из рук вручали в руки.
Любимые родители, простите ваши муки!
Прошло семь дней. Пора домой с сынулей.
И вот она с ребенком у дверей. Ее папуля – пулей
Летит навстречу с дочкою своей,
Букет цветов он предлагает ей:
«Ну, здравствуй, дочь! Покажешь внука,
Надеюсь, что-то есть в нем от меня? –
Он одеялка угол приподнял, - а ну-ка…
Да он же, доча, вылитый весь я!»
Глаза у папы искренне счастливы,
В них синь от неба, солнышка тепло.
Он хоть не молод, но такой красивый,
И добрый очень - с папой повезло!
Он подарил ей синь и нежность взгляда,
Вложил ей в душу верность, доброту.
Она не помнит в их семье разлада…
А вот и мамочка. Но как они цветут?!
С роддома сразу же поехали домой.
И сколько радости не скрытой, Боже мой!
А в комнате ее, их ждал сюрприз:
Кроватка сыну и колясочка «Каприз».
ОТЕЦ
Итак, оставим молодую мать,
Оставим временно, пора узнать,
Что делал Дима – ее любимый.
Нам это знать необходимо.
Когда Лариса родила Ромео,
Ее любимый проявлял умело
Свои способности, вел рукопашный бой.
Хоть генеральский сын, но он такой!
И пусть тот бой всего учебный,
Но Дима был боец примерный,
Соперника не мог щадить,
Всегда он должен победить.
И побеждал! Устав от боя,
И победив, чуть горд собою,
Он покидал арену зала.
Учеба многое давала:
Давала временно забыть
Печаль и грусть, в тоске не выть.
А он ведь сильно тосковал.
Любил, разрыв переживал.
И чтоб понять тоску его и муки,
Перенесемся снова в вальса звуки.
***
Вернемся в школу. Снова выпускной,
И он с любимой, только с ней одной.
Он нежно держит хрупкий этот дар -
Цветок прекрасный, даже сквозь загар,
Заметна бедность. Это от волнения.
Он любит Лору, в этом нет сомнения.
В его глазах – Любовь, как солнца жар.
А в сердце что же? Там сплошной пожар!
Он смотрит нежно в Лорины глаза,
Они блестят, как будто в них слеза.
Но он-то знает – это счастья блеск.
Он ей сказал – она, мол, лучше всех.
Он ей сказал, что он в нее влюблен,
И жизнь свою навечно дарит он.
Они смотрелись очень-очень классно!
Она, как девушка, была собой прекрасна.
А он, в костюме сером в цвет глазам,
Высокий, стройный - был мечтой для дам.
И эта пара в вальсе выпускном
Затмила всех, кто только был на нем.
Он вспоминал поход к реке, купанье…
Ах, как сладки в душе воспоминанья.
И каждый вечер, как ложился спать,
Молил он Бога сон ему послать,
В котором снова был бы с ней одной -
Своей любимой, Лорочкой родной.
А в дни тоски всегда он вспоминал
Последней встречи горестный финал.
Он помнил маму, верил ей, любил,
И до скандала, гордый ей ходил.
Он с нею первой говорил о Лоре,
Об их любви, о выпускном их в школе.
Сказал, что хочет с Лорой быть всегда,
И, зная мать, не думал никогда,
Что та способна счастье их разбить.
Он и теперь не знает, как же быть?
Тот злополучный вечер помнил он,
Как будто мерзкий и кошмарный сон.
Слова, что вылила, как грязь, маман…
А он стоял, как будто истукан.
Что слышит их Лариса, он не знал,
И получилось, будто он предал.
Хотя потом имел он с мамой разговор,
Но перед Лорой был, как будто вор.
Весь разговор прошел немного позже,
Впервые на разрыв похожий.
А Лора, вылив горечь и презренье,
Умчалась, унеся сомненье:
Он промолчал при ней, он предал.
А он стыда сильней еще не ведал.
И час спустя отец, явившись из Москвы,
Ворвавшись в дом, вскричал: «Ну, что же вы?!
Пляшите, видите, я вызов вам привез!
Ну, сын, пляши, я говорю всерьез.
Привез с училища тебе депешу.
Лапшу на уши я тебе не вешу, -
Чтоб сдать экзамен, нужно вам явиться,
Число и время…, - нужно шевелиться.
Пять дней на сборы, и трогать нужно в путь.
Ну, а теперь мне нужно отдохнуть».
Дел было много, много беготни.
Но и тогда он помнил, в эти дни,
Что рядом с ним любимая живет.
Стыдился очень. Пусть рана подживет,
Он объяснит потом свое молчанье.
У ног ее положит, как признанье,
Свое сердечко, вручит ей на век.
Он ей докажет, не трус он – человек!
За день до выезда он к Лоре заходил,
Жал на звонок – впустую тот звонил.
Ему казалось, дома кто-то есть,
Но в дом войти – утратил, видно, честь.
Так и ушел, не солоно хлебавши,
Уехал, с милою не попрощавшись.
Потом, в училище, когда уж поступил,
Писал Ларисе, прощения просил.
Но письма возвращались все назад
С пометкой горькою, что выбыл адресат.
Когда же к матери он обратился с просьбой
Узнать в чем дело – правда, была горькой.
Мать написала, что его любовь
Гуляет здесь. Пронзила сердце боль.
Нет, не поверю в это никогда!
А на глазах – соленая вода.
Обида, стыд и жалость,
Гнев и любовь, перемешалось,
А всё закрыв, явилась тут тоска,
Как крышки гроба крепкая доска.
Он подал рапорт, с просьбою отправить
Его в Афган. Но был приказ – отставить!
Был с командиром долгий разговор.
Приказ: «Учись!» – звучал, как приговор.
И он ушел в учебу с головой,
Чтоб ни минуты не быть бы с тоской.
Науки грыз, как будто бы гранит,
А в рукопашном - только раз был бит.
И вот сегодня новость эта, весть…
Письмо от мамы сел, чтобы прочесть,
И тут же, как ужаленный, вскочил.
То, что прочел, превыше его сил.
Нет! Быть не может! Хочется кричать.
А голос злобный: «Будешь теперь знать!»
И он ушел в спортзал, дал волю кулакам.
Мешок с опилками пинал, кидал, топтал
И снова бил его, швырял, крутил и бил…
Да, он любил! И сильно он любил!
А мать писала: «Лора родила,
От итальянца видно понесла,
Назвала сына по-ихнему – Ромео.
Куда вот только мать ее глядела?!»
Хотелось выть, и итальянцу в глотку
Вцепиться, задавить….Да, только толку!
Уж если Лора вздумала родить,
То значит любит. Ну, а мне как быть?
Совсем без сил упал плашмя на маты,
Закрыл лицо - ладони, как лопаты,
Он здесь окреп, заметно возмужал.
Но вот сейчас, как маленький – рыдал!
Рыдал беззвучно. Плечи содрогались,
Глаза, от боли, страшными казались.
Лицо такое может быть в бою…
Беззвучно выл и клял судьбу свою!
Еще в письме просила его мать
Пока домой не приезжать,
И сообщала, что вдвоем с отцом
К нему приедут, будь, мол, молодцом.
А у него душа как будто раздвоилась,
Одна рвалась домой, другая озлобилась.
Он не поехал и в Москве остался.
Весь отпуск свой по городу скитался.
Хотел запить, но водку не терпел.
Зачем живу? И жить он не хотел!
Он стал писать. Писал стихи, поэмы…
Все о любви, в финале - лишь измены.
Как подтвержденье матери письма –
Письмо от друга, сообщал Кузьма,
Что встретил он Ларису, да - с дитем.
(А он-то думал, что она при нем),
Что сына назвала она Ромео.
А вот о нем ни слова - что за дело?
Живет она теперь в другом районе.
Квартиру дали, что ли, в новом доме?
Я адрес попросил, так не дала
Какая-то чужая. Вот дела?!»…
И если были до письма сомнения,
Что мать напутала, что навела затмение,
Письмо от друга разогнало их.
Подозревать во лжи двоих?
Нет, это глупо. Значит, правда все.
Ну, что ж, знать счастье – не мое!
Вот так и жил, писал, не пил,
И в сердце своем образ он хранил.
Летело время каплею дождя,
В учебе, и в бою он не щадил себя…
И вот он – долгожданный выпуск.
Казалось, радуйся! Но неудачи привкус,
Та горечь от несбывшейся любви,
Гасила радость…. Пели соловьи,
И снова вспомнился их школьный выпускной:
Ушел в себя, и только взгляд больной,
Как боль утраты, выдавал его.
И все же он добился своего,
Зачислен добровольцем в роту,
Кому Афган дарил войны работу,
Решил туда поехать -смерть искать?
А может, чтоб пожить, повоевать?
Война, решил, убьет его тоску.
А жизнь – она подобна волоску.
Бывает, ветром волос унесет,
Бывает - рвут, а он живет, живет!
Что на роду написано твоем,
То и придет, найдя твой дом.
И крепкий, ладный лейтенант Донской,
Убыл в Афган - повоевать с тоской.
***
А вся страна гудела перестройкой,
Частушки пела – о рысистой тройке.
Со смехом, шутками, как мотыльки на пламя,
Летели к гласности, на штатовское знамя…
Душманы, чувствуя американцев руку,
Со всей жестокостью крутили мясорубку.
До вывода оттуда наших войск
Легло там столько наших – ой!…
А выпускник Донской все воевал.
Теперь не лейтенант, а капитан.
Он возглавлял там ротную разведку,
Провел в Афгане чуть не пятилетку.
И вот сегодня едет он домой.
Виски белы, хотя был молодой.
Да, горек хлеб, добытый на войне,
А друга потерял – горчит вдвойне.
А Дмитрий там своих друзей терял,
И он, как все, над ними горевал.
Вот на него там пули не нашлось.
За восемь лет впервые вот пришлось
Лететь домой, в родной забытый Н-ск.
Приехав, узнавал забытых окон блеск.
А ордена его, медали,
Что он в Афгане заслужил,
Нашли покой свой в чемодане,
Он в чемодан их положил.
***
Родной свой город он не узнавал.
Он изменился, рынком обрастал.
Ларьки повсюду, всюду торгаши.
А там, где раньше были малыши,
Где их площадка детская была,
И там палатка чья-то расцвела.
Войдя домой, попал в объятья бати,
Тот располнел и был весь, как на вате.
От черной смоли нет теперь следа,
В глазах дрожит соленая вода.
И мать из кухни выбежала вмиг,
Обвила шею, он и к ней приник.
Она, напротив, словно расцвела,
Не постарела, молода была.
«Ну, что стоим? – опомнился отец, -
Пойдем хоть в кухню что ли, наконец».
«Зачем же в кухню, - возразила мать, -
Пойдемте в зал». Обняв отца и мать,
Вошел он в зал и вмиг остолбенел:
«Такая роскошь?!»
«Ну, а ты хотел?
Я президент на фирме, не шалтай-болтай, -
Сказала мать, - знай наших! Проходи, давай.»
Два дня он пробыл дома, а больше уж не смог.
И вот опять дорога средь тысячи дорог.
Он в кадрах направленье пробил себе с трудом,
Забросив к черту отпуск, он ехал в новый дом.
Привык считать он домом казарменный «уют»,
А в Н-ске быть не мог он, тоска по Лоре тут
Настолько захватила, что белый свет не мил.
Родных и дом их, бросив, опять служить спешил.
С тех пор, как из Афгана он вернулся,
Ходил и жил, как будто лишь проснулся,
Но оказался в стане у врагов,
Среди предателей, и был он не готов,
Ни к этой встрече, ни к превратностям судьбы.
Хотя и не было здесь пыток и стрельбы,
Но все внутри него горело отвращеньем.
Их предали! И так хотелось мщенья!
Ведь там, в Афгане, за другое воевал,
Жизнь отдавали за интернационал.
И вот пока они сражались на войне,
Здесь идеалы предавались все, вполне.
Не только те, кто подлость совершил –
Друзья, родные, все, кем дорожил.
Все жили так, как будто бы не знали,
Что их, в Афгане, здесь они предали.
Все неожиданно, и жизнь, как будто сон,
Никак не может разобраться он.
Места родные, те же все леса,
Река под боком, те же небеса,
Но все чужое, чуждое ему,
По духу, по всему тому,
С чем воевал. Ну, как же дальше быть?
Закрыв глаза и уши, дальше жить,
Предав со всеми кровь своих друзей,
Тех, кто погибли ради тех идей?
А все вокруг твердили лишь одно:
«Живи и радуйся, нам все теперь дано».
И он старался чувства свои скрыть.
Но очень трудно средь лжецов прожить.
РОМЕО
Лариса вскрикнула, глаза открыла.
Ее сердечко в боли, в страхе ныло,
А слезы с глаз терялись на висках,
Блестя росой при лампе в волосах.
Что за напасть? Опять кошмарный сон.
Она ведь помнит, был однажды он.
Ну, да! Он снился в дни ее болезни,
Неужто снова ждут дурные вести.
Он ей приснился двадцать лет назад,
Любови их с Димой предвещал разлад.
Пока в училище учился, воевал,
Она боялась, чтобы сон не стал,
Предвестником кошмара наяву.
Помочь во сне солдату своему,
Она спешила, но не успевала…
Жив ли солдат? Не знала сна финала.
Однако в этот раз у сна другой конец -
Опять ущелье, вот лежит боец,
Недалеко бушлат, в руках же автомат,
И гильзы так же россыпью лежат,.
Но в этот раз она дойти успела
И дотянуться до бойца сумела,
Кудрей его коснулась лишь рукой,
Знакомый запах…. Господи, родной!
Только не это! Нет! Не может быть!
Упала грудью, стала громко выть:
«Ромео, милый, родненький сынок,
Очнись, кровинушка! Ну, где же ты, Мой Бог?!
Зачем забрал ты крылья у меня?
Верни мне сына, умоляю я!»
Но без ответа все мольбы остались,
Лишь эхом по ущелью умножались,
Как будто сотни тысяч матерей
Взывали к Богу о потере вместе с ней.
Ей показалось, что сыночек застонал.
А он, кровинушка, лежал и не дышал.
Перевернула мать его на спину:
«Очнись, Ромео!» – обратилась к сыну.
В глазах открытых плыли облака,
И холодна была уже рука…
И на лице тень смерти проступает:
Нос заострился, скулы выступают…
Вновь боли крик рванулся из груди:
«За что, о Боже?! Господи, прости!
Возьми меня, неважно, в рай иль в ад,
Но только сына возврати назад!»
А руки гладили безжизненное тело,
Ласкали кудри… Как же мать хотела,
Чтоб сын сказал: «Как долго, мам, я спал».
Она хотела, чтобы он вдруг встал!
Но видит только из нагрудного кармана
Его «хэбэ» - листок со словом «мама»…
Хотела листик вынуть, но оборвался сон,
Заставив ее вскрикнуть, был так реален он…
Ее сердечко птичкой подраненной дрожало.
Сон растревожил душу, пронзил ее, как жало.
Все тело, как чужое, не шевельнуть рукой…
Надолго отбирают такие сны покой!
Не скоро отдышавшись и пересилив страх,
Лариса утвердилась на собственных ногах.
А руки все дрожали, когда же дрожь прошла.
В шкатулочке для писем мать сразу же нашла -
Последнее из армии, где сын ее писал,
Что служит он в десантниках, в разведку, мол, попал.
Что служба хоть тяжелая, но нравится ему.
«Наверное, в училище военное пойду.
Ты не волнуйся, мамочка, что письма реже будут,
Нас перебросят скоро, в другую часть отбуду.
Пока не знаю номер, и где она стоит,
Но как прибуду – сразу, как птичка, полетит
Письмо к моей мамуле, любимой и родной.
Ну, все, моя родная. Ромео – сынка твой».
«Куда ж тебя забросили, сыночек мой родной?
А вдруг в Чечню? Как страшно! И сон еще такой!
И писем нет и нет все... Ну, что ж ты там молчишь,
Ромео, мой сыночек, услышь меня услышь!»
С последним этим словом умчались мысли вдаль,
Туда, где юна снова, всех лет сорвав вуаль.
Вот прямо из роддома спешат они домой,
А папа-то довольный, какой-то молодой,
Весь светится, сияет, как будто он – отец:
«Ну, вот мы все и дома, добрались, наконец».
И первые волненья, как мальчик заболел…
В детсад когда отдали, он плакал, не хотел.
Потом привык…, а в школе учился хорошо.
На химии однажды взорвал он порошок,
Чего-то нахимичил, чтоб класс повеселить…
А ей тогда сказали, что школу мог спалить.
Но дома был помощник. Во всем ей помогал,
Что отдыхало мало, всегда ее ругал.
Берег ее здоровье, в болезни опекал…
Что ж, крепкий вырос парень, в десант не зря попал!
И все же сон тревожил, в тоску вгоняя сердце,
А от тоски, конечно, уж никуда не деться.
Лариса все старалась занять себя хоть чем-то.
И вспомнила, обратно, Ромео в третье лето.
Он говорил прекрасно, как взрослый, все подряд
И в рассужденьях детских порой недетский взгляд.
Тогда ее спросил он: «Ну, где же это папа?
Ни разу не явился, не папа, просто шляпа.
Он что, не понимает, что я его заждался?
Воюет там, воюет, хотя бы показался».
Мальчишке нужен папа, и мать о том твердила,
Но сердцу не прикажешь, лишь Диму и любила.
Потом, в седьмом уж классе, был с сыном разговор.
Ромео втайне плакал, скрываясь, словно вор.
По метрикам - Роман он, лишь отчество от Димы,
Фамилия от деда, а дед был им любимый.
Он рос, Петров Ромео, учился и взрослел,
А школьный, славный возраст как птица пролетел.
С девчонкой подружился, хоть звали ее Светой,
Из-за него, конечно, прозвали все – Джульеттой.
Хорошая девчушка, такая хохотушка…
На выпускном - вся в белом, и даже мех опушкой,
С прической королевы, с глазами, как у серны…
А на Ромео – смокинг, в цвет глаз отцовских – серый.
Лариса засмотрелась на них, залюбовалась…
Вот так же вот кружилась она вчера, казалось.
Но столько лет минуло, а сердце так же бьется,
Когда услышит вальс тот, что школьным и зовется.
Была ночь ожидания, пока выпускники
Рассвет встречать ходили их взрослого пути.
По зову крови, что ли, Ромео захотел
В училище податься, за книжки уж засел,
Но что-то передумал идти туда до службы.
И вот он служит где-то, не рвет со Светой дружбы.
***
Попасть служить в десантники Ромео лишь мечтал.
И вот мечта та сбылась, он в ВДВ попал.
Поставлен в спаринг драться, пощады не просил,
Победы добивался и не щадил в том сил.
Майор Донской приметил его на рукопашке,
К себе взял, в разведроту: «Родился ты в рубашке,
А драться будешь лучше, чем ты сейчас дерешься.
Ну, рядовой, представьтесь, и имя, как зовешься?» -
«Петров, зовусь Романом, из Н-ска призван я». -
«Земляк?! И я оттуда, там родина моя».
Вот так и повстречались они - отец и сын,
Судьба вместе бросила на времени весы.
Ромео только позже, в письме своем домой,
Вдруг вспомнит, где он слышал фамилию Донской.
А Дмитрию солдатик пришелся по душе,
И как магнитом тянет к общению уже,
И что-то в нем знакомо, аж до щемящей боли…
Или своей фамилией напомнил вновь о школе?
Напомнил о любимой, к ней мысли понеслись.
Ах, как давно то было! Пути их разошлись.
***
И вот Чечня, Кавказ, долины, горы…
Край благодатный. На горах уборы,
Седые шапки из снега, ледников.
Они рождают сотни ручейков,
И те ручьи сбегают вниз, в долину,
Рождают речки, что несут в равнину
Живую влагу таявших снегов,
Холодный пот столетних ледников.
Ручьи и речки горные – болтливы,
Бегут, болтают, смеха переливы
Несут с собою в волшебных чистых струях,
И жизнь несут, да дивную какую.
Здесь виноград растет, питаясь этой влагой
И поглощая солнышка лучи.
Он дарит людям сок свой, им наградой
Он служит. А люди – горячи!
Кровь как вино у них и бродит, и играет,
Не уследил, плеснулась через край.
Вражда родов порою убивает,
И кровною зовется, так и знай.
Здесь честь свою несут, как будто знамя,
За честь готовы голову сложить.
Обида может вспыхнуть, будто пламя,
Мужчин, пытаясь, всех перепалить.
А кто рискнет залить огонь враждебный
Не кровью, но словами, каясь,
Тот навлечет позор на род свой бедный,
Ходить ему тогда, в презрении купаясь.
Природа здесь щедра на солнце,
Тепло, как гель, струится с высоты.
И горных сел сияют здесь оконца
В лучах веселых, все ухожены, чисты.
Дома богаты и щедры на угощенье,
Гостеприимство здесь в крови.
В гостях и враг здесь не боится мщенья,
Гость свят, как Бог, обидеть не моги.
Но это все история о крае.
На деле здесь сейчас гремит война.
И жизнь сейчас совсем другая,
Дешевле пули здесь она.
Все города похожи на руины,
Повсюду страх: в душе людей, в глазах…
Призыв один - воюй, если мужчина,
Воюй, покуда цел, покуда на ногах.
И днем, глядишь, крестьянин мирно пашет,
А ночью он, под кличкой Тракторист,
Стреляет из засад, кинжалом машет,
Он самый настоящий террорист.
Но, между прочим, на родных он землях,
И, как гласит об этом их Коран,
Не грех совсем, когда убил неверных,
Кто в твоем доме совершил обман.
***
И вот сюда, по воле злого рока,
Заброшен был Ромео батальон.
А до приказа, окончанья срока,
Ему остался год. Каким же будет он?
Лишь только прибыли, успели разместиться,
Известие печальное пришло:
Из псковскова ОМОНа целых тридцать,
Ребят на пули «чехов» нанесло.
Майор Донской, блокнот свой взяв и ручку,
О павших сыновьях писал домой.
Он знал войну – противную вонючку,
Знал изнутри, не как шаркун штабной.
Он презирал и смерть, и трусов,
Изменников по-своему крестил;
В Афгане басмачам он был урусом,
А здесь врагом быть – выше его сил.
Но он – военный, ходит под приказом,
Приказ – закон, не смеешь обсуждать,
А вот в тетрадь свою он раз за разом
Писал все то, что хочется сказать:
«И снова в Чечне кровь мальчишечек льют,
Политикам, власти в угоду.
И снова отсюда «груз двести» везут,
Неужто угодно так Богу.
И горе стучится в дома россиян,
Вонзая в сердца свои когти.
Несчастье огромное, как океан,
Приносят нежданные гости.
И мамки, от горя совсем обезумев,
Бросаются телом на крышки гробов:
«Куда ж ты так рано уходишь, сынуля?
За что эта кара нам от богов?»
И горькие слезы, соленые слезы,
На годы заполнят собою глаза
И инеем мертвым опалят морозы
Когда-то роскошные их волоса.
Ах, мамки, вы, мамки, вы будто подранки.
Сынов вы, как крыльев своих, лишены,
Ведь здесь, на краю, у могилки, у ямы,
Сбываются ваши кошмарные сны.
Вы плачьте, вы плачьте, пусть слезы ручьями,
Пусть вырвется крик ваш душевный в простор -
Печаль и тоска… Но поймете вы сами,
Геройская смерть – не труса позор!»
Подумав немного, к тетради склонился,
Опять из под ручки помчались слова,
Слова о печали, о страхе, что снится,
О горе бездонном тех мамок слова:
«Он был желанным, и не был ей обузой,
И весь купался он в ее любви.
Домой сегодня он вернулся грузом,
«Двухсотым грузом», знаете ли, вы?
Ее сынуля – милая кровинка,
Такой веселый, милый, озорной,
Сейчас лежит холодной льдинкой,
Лежит с пробитой головой.
Как передать словами горе,
И чем заполнить пустоту?
Ее кровинки нет уж более,
Последний миг он на свету.
Сейчас под крышкой гробовою
Исчезнут милые черты:
«Куда, родной мой? Я с тобою!
Зачем оставил меня ты?!» –
Стук молотка о гвозди в крышке,
И свет померк в ее глазах.
«Он умер – милый мой мальчишка,
Мой сын, носивший на руках.
Он умер смелым, пал героем,
Погиб с чеченцами в бою,
Но только душу жжет, как зноем,
Пусть жил бы здесь, а не в раю!
Пути Господни неведомы,
И за кощунство, Бог, прости,
Но почему мой сын не дома?
Зачем к себе уводишь ты?
Он жил так мало, мало видел,
Девчонок только целовал…
Неужто он тебя обидел,
А ты сурово покарал?!
За что? За что такие муки?
Ответь же мне», - молила мать.
В ответ не слышалось ни звука.
А так хотела она знать!»
***
Донской прервал свое занятье,
Захлопнул трепаный блокнот.
В ушах его звучат проклятья
Тем, кто разжег войну. Не Бог,
Не Бог виновен в смерти люда.
Не Бог прислал их всех сюда!
В корыстных целях лизоблюдов
В дом россиян вошла беда!
И вот вчерашние мальчишки,
Кто только-только кончил школу,
Кто о войне читал лишь книжки,
Ложатся здесь. Кому в угоду?
Им, присланным сюда приказом,
Здесь невозможно не стрелять:
Лови мишень, прижмись к прикладу,
И помни - дома ждет нас мать.
Старайся оставаться целым,
Не будь лишь трусом малодушным.
В бою, как в драке, только смелым
Их мысли, тело всё, послушны.
Майор учил мальчишек строго,
Учил, чтоб жили, побеждать,
Учил упорно, долго, много,
Не уставая повторять:
«В ученье трудно, не скулите,
Зато в бою вам будет легче!
Живем однажды, вы учтите.
Хочу, потерь чтоб было меньше.
Война не балует покоем,
Здесь нет у смерти выходных.
Война – дерьмо, причем такое,
Что, как трясина, жрет живых.
Вот и в Чечне, подобно смерчу,
Косая смерть своей косой
То здесь, то там подрежет свечку –
Жизнь, унеся ее с собой.
Косой убийце здесь раздолье,
А в урожае – молодежь,
Юнцов же смерть отдастся больно
В сердцах родных, ввергая в дрожь.
Война и смерть – родные сестры,
И где поселится война,
Туда спешит с косою острой
Другая, та, что не видна.
Она заглянет к тем в глазницы,
Кто вдруг споткнулся на бегу,
Кто, уронив свои ресницы,
От боли скорчился в дугу,
Кто натолкнулся своим сердцем
На девять грамм свинца и стали.
Лишь им позволено вглядеться
В глазниц пустых ночные дали».
ГИБЕЛЬ РОМЕО – СЫНА.
Ромео на войне впервые.
Оно понятно, возраст малый,
Но на поступки он лихие
Способен и в бою, как шалый.
Не раз за друга подставлялся
Под пули бешеный полет.
Донской им молча любовался -
«Прекрасный юноша растет.
И мой бы сын таким же вырос,
Когда б с Ларисой поженились.
Но почему-то не сложилось,
Ну что ж, случилось, так случилось…»
В штаб батальона поступило сообщенье,
Что на рассвете сквозь Аргунское ущелье
Пройдет отряд с чеченской стороны
И завертелась мельница войны!
Был дан приказ: разведке уточнить
Куда, зачем… Чтоб после истребить.
И вот Ромео со своим подразделеньем
Пошел в разведку без страха и сомненья.
Еще рассвет лишь звезды притушил
И обозначил контуры вершин,
Отряд разведчиков безмолвно, без прощанья,
Ушел для выполнения задания.
А ветерок, проснувшись, как котенок,
Гонял листву осеннюю спросонок.
Листва шуршала и взлететь стремилась,
И уповала в том на божью милость.
А те листы, что в ветре поднялись,
Как будто птицы, лишь стремились, ввысь.
Как будто сверху, с этой высоты,
Им не упасть. Ну, до чего ж просты!
Не знают даже, что судьба их – ветер.
Пока он дует, мир под ними светел,
Они летят и смотрят с высоты…
Утихнет ветер – все, конец мечты.
И человек, пока струится кровь
И бьется сердце – жив, жива любовь.
Он видит мир, общаясь с ним глазами.
Он обнимает этот мир руками.
Он дышит воздухом, вдыхая аромат…
Но вот судьбу теперь решает – автомат.
Тот автомат за вражеской спиной
Пока висит. Но скоро, Бог ты мой,
Но очень скоро он начнет стрелять.
Чтоб жизнь, дыханье сразу оборвать,
Чтобы лишить опоры под ногами…
Он огненными вытолкнет толчками
Те девять грамм железа и свинца.
В них скрыта связь, начала и конца.
А смерть косая тихо подойдет,
И душу вынув, птицею в полет
Отпустит к Богу. Это навсегда.
И не увидят больше никогда
Глаза ни солнца света, ни небес,
Ни этот грустный, предосенний, лес,
Ни речки горной, ни друзей, ни мать.
Руками ни любимый не обнять,
Ни подержать свое дитя в руках…
Исчезнет все! И это на века!
***
А день рождался с кровью, как дитя.
Кровавым светом сумерки тесня,
Всходило солнце слева над грядой.
«Еще немного, и вернусь домой, -
Мечтал Ромео, вслушиваясь в тишь, -
И как отец, в училище, глядишь,
Все сдам экзамены. А там уж – офицер,
Как наш майор Донской. Он для меня пример.
Отец…Ну, неужели так и не узнал?
А я так встречи этой ждал!
И даже маме написал о ней.
Майор Донской – смысл жизни ее всей.
Он мой отец. Но как ему сказать?
А может фото мамы показать,
Так, невзначай. И посмотреть в глаза.
И что же будет? Вдруг блеснет слеза.
Их, может, я сумею помирить?
Приду с задания – откроюсь, так и быть,
И сдерну занавес с прошедших всех годов…
Ах, до чего ж я, братец, бестолков,
Письмо забыл оставить, что писал».
И он рукой листок у груди прижал.
Лежал листочек слева на груди –
Письмо к мамуле. Он писал ей: «Жди.
Еще немного, и вернусь домой…»
А Бог на небе, над его судьбой,
Смотрел на землю нашу с высоты,
И души видел, будто бы цветы.
Вот парадокс – к себе в небесный рай
Не брал плохих, лишь лучших подавай.
Душа Ромео Богу приглянулась.
Прекрасен цвет ее, достойна жить в раю…
Не осудить бы благость, Бог, твою!
Но ведь Ромео мало так пожил,
А ты, наш Боже, глаз уж положил
На его душу. Знал ведь ты давно,
Что молодым погибнуть суждено.
Об этом сном ты мать предупредил,
Когда Ромео капелькою был.
Все двадцать лет готовил ты ее,
Что заберешь ты скоро у нее
Ее кровинушку – любимого сынка.
За что? Не ясно, Боже, мне пока.
***
Отряд цепочкой двигался к ущелью.
На лицах собранность. Им всем не до веселья.
О том, что погибают на войне, они ведь знают.
И, тем не менее, приказ – не обсуждают.
Они идут, чтоб выполнить приказ –
Чужую волю, пусть в последний раз.
Но такова работа на войне.
А вот зачем война? Кто пояснил бы мне?
Осенний день, родившись, обещал
Быть добрым. Солнца луч меж скал
Поймал за хвостик паутинку
И прилепил зачем-то на травинку.
Тепла посланец – кроха паучок
Затрепетал на ней, забился, как флажок.
Ромео пальцем паутинку оборвал:
«Лети, малец», - он тихо прошептал,
И взглядом проводил в полет, -
Вот мне бы так! Ну, пусть тебе везет!»
По их цепочке пролетел приказ:
«Внимание!».. И два десятка глаз,
Следя за вдаль протянутой рукой,
Увидели врага. Чеченцы шли тропой.
Отряд по численности – больше в десять раз.
Все при оружии, заросшие до глаз.
Как на разведчиках, на них всех – камуфляж.
Реальный враг пред ними, не мираж.
И лейтенант приказ дает радисту:
«Координаты в батальон и быстро!»
И полетело сразу же в эфир:
«Ака, ака…, да, это я, факир.
Да, вижу стадо – горные козлы…
Идут ущельем… Да, момыш улы!
Все будет сделано. Как скажете, ака».
И лейтенанту: «Нам следить пока».
Отряд разведчиков, укрывшись между скал,
Змеи движение пятнистой наблюдал.
И что змея, кусаясь, убивает,
Об этом, думается, каждый в жизни знает.
А командир чеченцев разослал
И впереди, и по бокам, меж скал,
Своих разведчиков – и уши, и глаза:
«Смотрите в оба», - всем им приказал.
У горцев, выросших в своем родном краю,
В крови, наверно, погибать в бою.
В чем - в чем, а в трусости их лучше не винить.
Все горцы гордые, и лучше их не злить.
У них и зрение, как будто у орлов.
Живут в горах ведь, в вотчинах богов.
Они увидели друг друга в одночасье,
Ромео и чеченец, но Ромео счастье
Еще светило. Он метнул свой нож,
По рукоять вонзился он. Ну, что ж,
Чтоб выжить, нужно убивать.
И на войне другому не бывать.
Ромео быстро спрятал труп:
«И все же, как тяжел наш труд», -
Успел подумать. А змея отряд
Уже готовила к укусу смерти яд.
.Отряд разведчиков укрылся за скалой,
Теперь уж вряд ли попадут домой.
Их обнаружили, пока Ромео дрался.
Другой чеченец сбоку тихо крался,
Готов был он удар Ромео нанести,
Но кто-то выстрелом успел его спасти.
Как гром тот выстрел эхом прогремел,
И рокот эха стихнуть не успел,
Чеченский командир отдал приказ:
«Найти, убить!» - И вот десятки глаз
Зашарили по выступам вершин,
Ища врага.
Ругнулся кто-то - «блин»!
Вдесятером не устоять им нипочем.
И лейтенантом был использован прием,
Когда один, вставая грудью, как щитом,
Отход товарищей скрывал своим огнем.
Радист успел, опять включившись, передать,
Чтоб слали помощь. И ругнулся: «Твою мать!» -
Шальная пуля погубила аппарат.
Хоть сам-то жив, чему, конечно, рад.
Ну, а змея все злилась, бесновалась,
И ей казалось, вот еще чуть, малость,
И яд достигнет цели – всех убьет.
Но и змее порою не везет.
И пули – те, что ей предназначались –
Ложились в цель, все, как одна, впивались
В изгибы тела, в этот камуфляж.
И смерть плясала там, войдя в свой раж.
То здесь, то там чеченцы ловили девять грамм,
Они вонзались в сердце, косили по ногам…
Но вот, как будто в сказке, рассыпалась змея.
Рассыпалась на клетки, но в каждой смерть своя.
Они плевались ядом – все те же девять грамм
Летели, будто осы, жужжа то здесь, то там.
И стало еще жарче. Огонь боевиков
Прижал, был очень плотен, летел со всех боков…
Вот первая потеря – радисту между глаз
Влетела пуля – дура, и снова в тот час.
Еще там кто-то вскрикнул… И вот еще один…
Уже обходят сзади. Да что же это, блин!
И тут Ромео крикнул: «Товарищ лейтенант!
Живых всех уводите! Я вас прикрою, факт!
Оставьте мне патронов, гранаты – и вперед!
Ну, все, прощайте, братья! Мы на войне, народ!»
И вспомнил слишком поздно: «Письмо забыл отдать.
Ну что ж, тогда придется его мне защищать».
И чтоб сменить позицию, как их Донской учил,
Перекатился быстро, и диск пустой сменил.
Увидев двух чеченцев, повел на них стволом,
Задергался «калашник», разя врагов огнем.
Он снова перекатом успел уйти от пуль.
Врага увидел рядом, валился тот, как куль.
Наверно, снайпер Вася его подстраховал.
Как вовремя свалил он чеченца наповал.
На сердце потеплело, он, значит, не один…
И тут оса пропела, и все ж задела, блин!
Влетела под ключицу, прошив навылет грудь:
«Еще б чуть-чуть пониже, и больше не вздохнуть, -
Подумал так Ромео. – Жаль, бинт не наложить…»
Чеченцы наседали.
«Эх, мне б еще пожить!»..
Достал одну гранату и, выдернув чеку,
Швырнул туда, где меньше чеченцы начеку.
За нею вслед вторая легла, где больше тел…
За жизнь свою он дрался, а жить ведь так хотел!
Перекатившись в ямку за выступом скалы,
Хотел перевязаться, достал из-под полы
Пакет для перевязки, потом махнул рукой:
- Нет, не достать за спину… Эх, мне б сейчас покой!…
Рука не шевелилась. Взяв автомат другой,
Хотел он оглядеться, и тут же, Бог ты мой!
Поймал вторую пулю. Чуть выше, чем сосок,
Она влетела в сердце… И будто крик: «Сынок!» –
Услышал напоследок, и все - ушел от нас!
Застыл вдруг, стекленея, и взгляд красивых глаз.
Хотел шепнуть он «мама», но вышло только «ма…»
И тут же поглотила его навеки тьма.
Осенний ветер волос ему перебирал.
Как одинокий колос, лежал он, не вставал.
Вокруг валялись гильзы – войны проклятой град…
В руке еще дымился горячий автомат…
Глаза его смотрели, казалось, в глубь веков.
Ну а душа летела повыше облаков.
Она летела к Богу, она летела в рай…
Как захотелось крикнуть: «Постой, не забирай!
Не забирай, о Боже, те тридцать грамм души,
Верни ему их в тело, и прикажи – дыши!»
Но нет, своих решений не отменяет Бог.
Я б пал бы на колени у неподвижных ног,
Я б дождиком осенним пролил над ним слезу,
Завыл, как волки воют в тоске своей в лесу…
Как жаль их, уходящих, таких вот – молодых,
Тепло сердец отдавших за жизнь других – живых!
***
Лариса, сидя дома, вдруг вздрогнула от боли.
Рука метнулась к сердцу. Случилось что-то, что ли?
Дыханье трепетало, и слезы на глазах.
«О, помоги мне, Боже, ведь ты на небесах,
Ты видишь все и знаешь, услышь души мой крик.
Я знаю, что-то с сыном случилось в этот миг.
Спаси его, о, Боже! Спаси его, молю!
Я знаю, ты ведь можешь, у ног твоих стою!»
И слезы вновь рекою из воспаленных глаз,
И вещий сон из памяти всплывает тот же час..
Она вдруг спохватилась: «Я полечу к нему,
Я полечу сегодня ж к сыночку моему».
Но тщетно телефонный часами крутит диск -
Попасть совсем не просто туда, где смерть и риск.
Везде ей отказали. Совет был дан один:
Мол, ждите и надейтесь, наш Бог для всех един.
***
От батальона помощь летела на вертушках.
Друзья спешили очень, война ведь не пирушка.
Здесь каждая минута последней может стать.
И все же опоздали, и некого спасать.
Но закипает ярость в душе живых друзей,
За смерть друзей погибших бей гадов, не жалей!
С вертушек били пушки, стрелял, рыдая, «град».
Земля взлетала в небо, и сверху - камнепад
На головы чеченцев, на мертвых и живых,
Как будто после смерча летел земельный жмых.
Из автоматов пули, как стаи диких пчел,
Летели и кусали, никто чтоб не ушел.
Когда затихли взрывы и автоматный треск,
Бог в небе ужаснулся: реки кровавой блеск,
Струящейся в ущелье, еще парил теплом,
И вороны кружились над ней, чертя крылом.
Лишь их призыв гортанный ущелье наполнял:
«Слетайтесь все на тризну», - призыв вверху звучал.
Вот двое передрались, не поделив кусок…
-«Да что вам, мяса мало?» – хотел им крикнуть Бог.
Война, как мясорубка, съедает плоть живых,
И выдает наружу то мертвых, то кривых.
Тому отгрызла руку, другому – пол ноги,
И глаз лишила третьего, не видит он ни зги.
И вот среди изделий войны, как мясника,
Бредут простоволосые, сутулые слегка,
Бойцы из батальона, ища своих друзей.
Они их всех выносят, где сухо, где светлей.
Укладывают рядом, как будто бы в строю.
Нередко, что роняют слезу по ним свою.
И вот лежат солдаты в строю нестройном том,
Спокойные их лица, и все лежат молчком.
Осенний ветер тихо ласкает лица их,
А солнышко -то нежит теплом лучей своих.
Майор Донской проходит у ног своих бойцов.
Осунулся, стал строже, посуровел лицом:
«Как жаль мне вас, мальчишки! Как жаль, мои сынки!» –
Безмолвно шепчут губы. Играют желваки.
А вот лежит Ромео. И мертвый он красив.
Майор к нему склонился, глаза рукой закрыл.
Увидел лист бумаги, торчащей из кармана,
И сверху, чуть коряво, теплело слово «мама».
Невольно потянулся и взял рукой листок:
«Ты так и не отправил посланье ей, сынок»…
Он развернул страницу и потемнел лицом:
«Не может быть! Нет, Боже! Он был моим сынком?!
Но как же так случилось? Зачем? За что все мне?
И что скажу я маме твоей, своей жене?»
Упал он на колени, к лицу припал его:
«Прости, сыночек, милый, не знал я ничего!
Но некого винить мне – я должен был все знать!
Прости меня, родной мой, нельзя мне здесь рыдать».
Он встал, слегка шатаясь, строй до конца прошел:
«Грузите в вертолеты», - слова еле нашел.
Он стал по стойке смирно, с ладонью у виска,
А мимо проплывали носилки – строй сынка.
***
Свой груз забрав двухсотый, вертушки взмыли ввысь.
Война – это работа – сражайся, бей, дерись.
В расположение вернувшись из ущелья,
Майор Донской отдал распоряженье:
«Двухсотый груз – погибших всех, помыть,
Переодеть, в гробы всех уложить.
Петрова без меня не одевать,
Не мыть… Раздеть лишь и меня позвать». -
Затем зашел к себе, сел ждать,
Все время он курил. И вот пришел посыльный:
«Ваш выполнен приказ. Вот список пофамильный.
Боец Петров раздет, лежит он на столе…»
Донской поднялся. Плыло в голове,
Шатаясь, он в мертвецкую побрел,
Где на столе Ромео и нашел.
- Всем выйти! – он отдал приказ.
А слезы сами капали из глаз.
В груди как будто кто стальной рукой
Сжал сердце: «Как больно, Боже, мой!
Ну, здравствуй, сын! Позволь мне наглядеться
Теперь уж на тебя?! Ах, как же ноет сердце?
Какой ты, сын, большой! Позволь тебя обнять?
Позволь тебя родной обмыть, как мыла мать?»
Коснулся пальцем ранки - вход пули над соском –
Она сочилась кровью, чернея ободком.
Вторая – не смертельная, чуть выше и правей…
« Я знаю, сын, ты дрался, спасал своих друзей.
За то, что не успели, прости меня, сынок!
Не только ты погиб там, никто уйти не смог.
Он знал, не глядя даже, что выход пуль - ужасен.
С Ромео, с мертвым сыном, был очень аккуратен,
Был нежен, чуток, ласков, как будто был с живым.
Он стал отцом впервые, быть должен таковым.
Майор почувствовал движенье в волосах.
- Неужто вши? – и слезы на глазах.
Это от горя. Знаю, так бывает,
Когда родных, друзей своих теряют.
Не вши то были, волос поседел,
Седея, он слегка крутился,
Как умирающий, подняться захотел,
Но, не сумев, на место вновь ложился.
Обмыв Ромео теплою водой,
Его он вытер очень аккуратно…
- Ну вот, помыл тебя, сыночек мой,
Сейчас одену, причешу опрятно.
И вот его Ромео – сын лежит,
Лицо спокойное, бледнее, чем обычно.
Как жаль, что он уже не побежит,
Не встанет в строй, не скажет: есть! - привычно.
Майор присел устало, закурил,
И, глядя на лицо Ромео,
Проникновенно с ним заговорил.
О чем? Да, о любви, конечно!
Не помнил, сколько времени прошло.
Уж потемнело, снова рассвело.
Кто-то входил, и сзади потоптавшись,
Тихонько уходил. А он сидел, отдавшись
Воспоминаниям, делился ими с сыном.
Общенье это им двоим необходимо.
Душа Ромео где-то рядом находилась.
Ведь девять дней она блуждает над землей,
Прощаясь с миром и с местами, где училась,
Чтоб эту память унести потом с собой.
И в первый миг, как вылетела с тела,
Душа взлетела очень высоко
Затем вернуться снова захотела,
Но невозможное ведь сделать нелегко.
Душа Ромео сверху наблюдала,
Как погибают верные друзья.
Она, в бессилии помочь им всем, летала
И понимала, что помочь уже нельзя.
Потом летала над убитыми, их строем.
Письмо увидела в майоровых руках.
Как вертолеты доставляли с поля боя
Тела погибших, как гробы стоят в рядах.
Влетев в мертвецкую, увидела Ромео.
Лежал он голый на оструганном столе.
Пыталась влезть в него, в свое когда-то тело.
Но не сумела! Прислонилась к голове,
Чтобы услышать мир, в последний раз, ушами,
Увидеть свет из-под опущенных ресниц.
И так душе вдруг захотелось сразу к маме…
Вошел отец и его телу рухнул ниц.
Душа осталась, и видела она,
Как мыл отец водой Ромео.
И скорбь его была ей вся видна,
Как плакал Дмитрий неумело.
Нет, он не стыдился слез,
И полную слезам доставил волю.
Но по тому, как руку к глазам нес,
Как вытирал – по жестам этим, что ли,
Душа и поняла, что он рыдал впервые.
Мужчины редко плачут, не стыдясь.
Не потому, что сильные такие,
Уж так заведено, по жизни, отродясь.
Потом душа, витая, все слушала отца.
А он седел от горя и весь чернел с лица.
Донской замолк надолго, уйдя в себя и в боль.
Он видел себя юным, а рядом с ним любовь.
Вернуть бы эти годы, все заново начать…
Но нет! Не в наших силах, и трудно, в чьих, сказать.
Потом, словно очнувшись, с колен своих он встал,
В лицо родного сына взглянул, тот крепко спал.
Да, спать он будет вечно, а он, вот, должен жить.
Неправильно, конечно! Но, как же теперь быть?
И, выйдя с помещенья, увидя солнца свет,
Он понял, что для мщенья в нем места просто нет.
Что месть так кровожадна, как и сама война.
А где война – там горе, там смерть и там вина.
Вина в разрухе жизни, в убийстве – это грех!
А горе – сын убитый. То горе не для всех.
То горе – очень близким: родным и матерям,
И тем, кто шел за смертью, как будто по пятам.
Кого при развороте тупой своей косой
Она слегка касалась. Кто с раной, но живой.
Кто в страшные глазницы ее успел взглянуть,
Кто чудом увернулся, под косу смог нырнуть.
Они оценят горе и смогут лишь понять,
Как тяжело, как горько вдруг сына потерять.
***
Ларисе было плохо, так плохо, нету слов.
Ни есть, ни спать спокойно, чтоб без кошмарных снов.
От всех звонков дрожала осиновым листом,
Вот горе, ожидала, ворвется в ее дом.
И горе, то, ворвалось, звонком, как будто взрыв.
Открыла двери настежь, а там, лицо закрыв,
Майор стоит, шатаясь, седой, как белый лунь.
Когда убрал ладони, скосил ее без пуль.
В глазах тоска и слезы, мольба его простить…
Майор – любимый Дмитрий. Но нет, не может быть!
Не может быть, чтоб горе опять он ей принес.
А горе сердце сжало, до боли и до слез.
Без слов все стало ясно. Тоска вползла змеей,
Дыхание забила, как будто бы землей,
Землей могильной, тяжкой, она легла на грудь,
И ноги подкосились, и сил уж нет вздохнуть.
Лариса повалилась, и Дмитрий чуть успел
Не дать упасть ей на пол, и с ношей этой сел.
Солдаты за спиною стояли, чуть дыша.
Когда такое горе, солдатская душа
Всегда за мать страдает. Ведь дома тоже мать.
И боль потери сына уж им ли не понять?!
Ну, а душа Ромео, она влетела в двери,
Зависла здесь в прихожей, себе еще не веря.
В объятьях у майора бездыханная мать,
Так сразу показалось душе, и ну летать.
Увидев, что живая мама, душа метнулась в кухню.
«Воды, воды ей надо! Но как? Хоть чем-то стукну?!»
И тут свершилось чудо: душа свалила на пол
Стакан. За кран задела, и кран этот закапал…
Звон бьющейся посуды майора отрезвил:
«Да ей воды ведь надо! «– Он с ношей заспешил,
Отнес Ларису в спальню, на софу положил
И бросился на кухню. В стакан воды налил,
Вернулся очень быстро и, в рот воды набрав,
Он на Ларису брызнул. Немного подождав,
Увидел, что приходит в себя она уже.
И быстро отвернулся. Как будто в неглиже
Увидел он Ларису. Все замерло в груди.
И он вдруг растерялся, сказав себе: «Уйди!» -
И отошел к окошку, став к комнате спиной:
«Да это что такое? Да что это со мной?!
И не было разлуки на долгих двадцать лет.
Но вспомнилось тут горе, сказал себе он: «Нет!
Ну, только не сегодня. И как ей все сказать?
Ромео - сын наш, мальчик, погиб! Мне надо ждать.
Пусть справится с собою, потом поговорим».
Взглянул в окно он с болью, там гроб: «Заняться им?»
А в том, что на Ларису, как в юности, запал
В том удивленья нету. Он краше не видал.
В неполных тридцать восемь она была прекрасной:
Глаза ее – озера, цвет губ, как вишня – красный,
Улыбка – чистый жемчуг, а талия – осы.
И вовсе не лишилась той девичьей красы,
Которой в свое время был околдован он.
И снова ее чарам, как раб, был подчинен.
Увидев, что Лариса совсем пришла в себя,
Помог он ей подняться, в глаза ее смотря,
Сказал он очень тихо: «Прости, прости за все!–
И протянул письмо ей, - прочти, оно твое».
В своем письме Ромео писал ей про Донского:
«Он мой отец? Да, мама? Я не хочу другого.
Вам нужно помириться. Мужик он классный, мам.
Когда мы будем вместе, всем будет лучше нам».
Пока она читала, майор смотрел в окно.
Ну, а душа Ромео, узнав свое письмо,
Подсела тихо к маме, слегка приобняла.
Хотелось очень сильно, чтоб мама приняла,
Чтоб согласилась с мыслью вернуть свою Любовь.
Писал, что ошибалась, отец, мол, не такой…
Письмо читавшей сына, Ларисе показалось,
Что теплое дыханье ее щеки касалось.
Что сын сидит здесь рядом, ее он обнимает…
«Не может быть такого! Такое не бывает! -
Казалось, и касанье его родной руки
Она вдруг ощутила,- все это от тоски! -
Но сердце трепетало, оно не соглашалось, -
Он здесь, он близко, рядом, тебе не показалось». -
Лариса огляделась. Нет, рядом никого.
И все же ощущала присутствие его.
***
А гроб стоял уж в зале, и рядом караул.
От цинковой обшивки смертельный холод дул.
На строгих чистых лицах солдат из караула,
Как маска - ни движенья, в них страсть как бы уснула.
Распоряжался здесь всем какой-то капитан.
Повязки красно-черные у всех по рукавам.
Ни лишнего движенья, ни окриков, ни шума…
Все строго и спокойно. Здесь сына плоть заснула.
Они вошли бок о бок, и Дмитрий лишь слегка
Придерживал Ларису в районе локотка.
И каждый шаг давался обоим им с трудом.
Дыханье затрудняли им спазмы. Обручем
Они сжимали горло, давили их до слез…
Когда дошли до гроба, стоять сил не нашлось.
Лариса закачалась, и Дмитрий удержал,
Обняв ее за талию, к себе сильней прижав.
Душа Ромео-сына, оставив их у гроба,
К Джульетте попешила, убедиться чтобы,
Что с нею все в порядке. К любви своей влетев,
Светлану увидала среди домашних дел.
Она еще не знала, наверно, ничего,
В квартире прибиралась. Почувствовав его
В квартире появленье, она заволновалась,
Рассыпала все ложки, что мыла, растерялась.
Глазами обежала квартиру – никого!
И тут же ощутила объятия его.
Мороз пошел по коже, так сильно захотелось
К груди его прижаться, чтоб тело все запело…
И тут же острой болью ее кольнуло вдруг:
« Случилось что-то, Боже?! Ромео, милый друг!
Что с ним?»– Ее сердечко спешило, словно в беге…
Вот только что летала она в небесной неге.
Такая перемена! Все чувства на виду:
Волненье, боль за друга, попавшего в беду…
Звонок заставил вздрогнуть. Влетевшая подружка
В слезах ее молила: «Скорей, скорее, душка.
Он там… Бежим скорее», - и слезы льет ручьем.
Лицо – стены белее. Целует горячо,
Как будто очень хочет забрать хоть часть той боли,
Что выпала Светлане: «Да ты рехнулась, что ли?
Скажи мне, что случилось?» – А сердце – в пропасть, в яму…
И ноги подкосились, и губы шепчут: «мама»…
«Сейчас, сейчас, Джульетта. Ты успокойся только.
Возьми, попей водички…
«Да что случилось, Олька?!»
- Там…, там…, - шептала Ольга, - Ромео привезли.
Он там лежит… Он мертвый… Погиб в Чечне он, и…
Джульетта! Очнись, очнись, Джульетта!
Да что же это, Боже! Да что же это…?
Светлана оседала, без чувств валилась на пол.
Из глаз родник бил – слезы, с лица стекая, капал…
А Ольга ее тело уже тащила в спальню…
Душа Ромео тут же металась нереально.
***
Придя в себя, Светлана огляделась.
Глаза – одно страданье. Так крикнуть захотелось:
«Очнись! Очнись, Джульетта! Тебе ведь надо жить!»
Вот жить ей не хотелось! Хотелось с горя выть!
Так воют все на свете: животные и люди,
Когда они теряют все то, что к жизни будит.
Будь то любимый, милый или дитя – их семя…
Все так они страдают, и воют так все время.
И сев на край кровати, Светлана закачалась.
Закрыв глаза руками, сдержать свой крик старалась.
Душили спазмы в горе, и бил родник из слез:
«За что? За что же, Боже?» – внутри звучал вопрос.
Испуганная Ольга держала ее руку,
И гладила все время, так жалко ей подругу…
«Ну, чем сейчас поможешь? Одним лишь состраданьем…» -
И продолжала гладить по ручке со стараньем.
В глазах ее блестела от слез соленых влага,
Наполнив до краев их, забрав ее отвагу:
« Ну, как помочь? Что делать? Как страшно - это горе!»
Джульетта в нем, страдая, тонула, словно в море.
Дышать ей было трудно, а сердце трепыхалось,
Как птичка, в сеть, попалась… Джульетта задыхалась.
Метнувшись к телефону, дрожащею рукой -
03 - набрала Ольга.
«А адрес ваш, какой?»
Она назвала адрес и вновь бежит к подруге:
«Родная, успокойся!» – А горе, словно вьюга,
Студила кровь по жилам, мешая ее бегу.
Как будто налетела на столб она с разбегу…
Горе ломало руки и в каждый нерв впивалось.
В своих попытках страшных убить оно пыталось,
Убить, как уж убило любимого Ромео.
Палач, убийца – горе, палач очень умелый.
Приехала бригада со скорой, постарались,
С Джульеттой, с ее горем, немножко разобрались.
Наделали уколов, ослабив стресса гнет:
«Ну, успокойся, дочка, - сказал ей врач, - пройдет!
Залечит время рану. Тебе ведь жить да жить…»
«Нет, жить я так не стану», - хотелось ей твердить.
Врач предложил им помощь: «Нам с вами по пути,
Хотите, едем с нами, мы можем подвезти.
И вызов нам оттуда диспетчер передала…»
На скорой очень быстро Джульетта подъезжала
К знакомому подъезду. У дома многолюдно.
Почти весь класс собрался. Всегда так, когда трудно.
Вошла в квартиру к Ромке, где в зале гроб стоял,
И караул почетный его там охранял.
Как будто сон Ромео, сон вечный – это злато…
Живых хранить так надо! А после смерти плата,
Пусть даже этой честью, из мертвых не поднимет.
Живым – живой он нужен! Да вот, земля отнимет!
Как гром средь ясна неба, салюта эхо грохнет.
И женское сердечко в прощальном крике вздрогнет…
***
Вот так и было после: салют и крик сердец…
И с речью поминальной там выступил отец.
И поминальный ужин, без звона хрусталя:
«Земля пусть будет пухом. А вот душа твоя
Пусть вознесется к Богу. Он ждет ее уже,
Свободную от тела, в невидном неглиже».
Душа же не спешила в небесный рай навек.
Не все дела решил он, Ромео – человек.
Хотел он видеть вместе родителей своих.
Душа и задержалась, соединить чтоб их.
Не вышло раз с Джульеттой им вместе в счастье жить,
Так пусть же хоть родители сумеют вместе быть.
Донской желал быть вместе и мать о том просил.
Она же отвечала - простить, мол, нету сил.
На третью ночь их встречи, когда она спала,
Душа Ромео – сына к ней в гости забрела.
Во сне с душою мамы он долго говорил.
Зачем здесь задержался, он ясно объяснил.
Сказал, что в рай он сможет тогда лишь улететь,
Когда сердца их с папой в любви сумеют петь.
Он умолял подумать, не прогонять отца.
Душе его, иначе, скитаться без конца
Придется здесь, в их доме, пугая всех живых…
«А я ведь так мечтаю, чтоб в счастье жили вы!»
Ларисы согласилась душа - с душою сына.
И тут она проснулась: «О, Боже наш единый!
Я сделаю для сына все то, о чем он просит.
Я выйду за Донского. И он ведь это хочет».
И утром удивила Донского предложеньем:
«Нам нужно расписаться, причем без промедленья».
И Дмитрий согласился, он сам того хотел.
И время возвращаться на поле ратных дел.
Он помнит о зароке – не мстить, бороться с смертью,
С войной - ее рассадником - словами, словно плетью,
Хлестал он эту ведьму, хлестал в своих стихах,
Чтоб уронила косу, зажатую в руках.
Описывал все ужасы, творимые войной.
И лучшим, в этом смысле, свой стих считал такой:
«Война! будь та проклята, подлая!
Гремит над Россией – война!
Чечня – русской кровью вся полная,
Дешевле бумажек она.
Не стоит она для политиков
И ломаного гроша.
Туда бы их всех - эти нытиков,
Чтоб горя хлебнули с ковша.
Чтоб в их забубенные головы
Впивалась чеченская сталь.
Тогда бы подумали – боровы,
Войну развязали б едва ль.
А ныне, в кровавой той бойне,
Не их ведь погибнут сыны.
И страх матерей, их не больно
Тревожит бездумные сны.
Рядами лежат на носилках,
Стеклянно глядят в небеса –
Мальчишки! Лежать им в могилках,
Не бегать им больше в леса.
Не видеть знакомые лица,
Девчонок не целовать…
Да сколько же так будет длиться, -
Клянет власть убитого мать, -
Так будьте вы прокляты, звери,
Политики с властью в руках.
Пусть рая закроются двери,
И ад вам отныне в веках!»
Не только российские матери страдают от смерти войны,
Чеченские матери тоже печали и смерти полны.
И даже седые вершины кавказских заснеженных гор
В печали, в минуты кручины, снимают свой снежный убор.
Донской достает из планшета потрепанный старый блокнот.
И быстро забегала ручка, рождая душевный полет:
«Седой Кавказ поник в печали,
Такого он еще не знал.
Мужчины, жившие здесь, пали.
Остались только стар и мал.
Истек Кавказ чеченской кровью,
Она стекла в ручьи и реки.
Те, кто остался – те без кровли.
А строились дома – навеки.
Так что ж случилось на Кавказе,
И почему лилась здесь кровь,
И смерть, подобная заразе,
Вошла почти под каждый кров?
Неужто снова возродилась
Из глубины седых веков
Вражда, которая таилась
В сединах горцев – стариков?
Вражда безумства, кровной мести,
Вражда, косившая мужчин,
Замешанных на крепком тесте:
Чеченцев-горцев, осетин…?
Неужто это дань преданьям,
Утеха удали и страсти,
Вражда, носившая названье –
Кровавой мести, красной масти?
Нет, нет и нет, - гудели горы, -
Вражда другая здесь была.
Она дремала тоже годы,
Но возродиться вновь смогла.
Ее умело возродили,
Кто власти очень захотел.
И масло в пламя долго лили,
Толкая всех на передел.
Они твердили о свободе,
Сулили сказочную жизнь.
И разожгли в своем народе
Такую месть! – Что лишь держись!
Они хотели видеть в рабстве
Недавно братский им народ.
Над русским можно издеваться…
А вышло все – наоборот!
Стоит Кавказ, седой от горя,
Живут старухи, старики.
А мужики – вся их опора,
Гниют, едят их червяки.
Уже давно сказал князь Невский:
- Кто к нам придет с мечом в руке,
Тот сам утопнет в море бедствий
И в крови собственной реке.
И вот сбываются слова – те,
Чеченцы взяли в руки меч,
Но только русские – славяне
Сносили головы их с плеч.
Садится солнце за вершины,
А на утесе, среди туч,
Баран застыл, как герб старинный,
Красив собою и могуч.
Внизу, под ним, седые горы,
А у подножий гор – аул.
Теперь пройдут, наверно, годы,
Пока аул наполнит гул.
Стоял баран и удивлялся,
Был заворожен тишиной,
Кавказ под ним ведь расстилался,
Но был Кавказ, как неживой.
Опять сюда явились волки,
Вон, рыщут стаями, опять.
Кто жизни склеит здесь осколки,
Кто в силах возродить, поднять?
Грустит Кавказ в седом убранстве,
В печали весь и в тишине.
Но верит он, в своем упрямстве,
Внушая этим веру мне,
Что все пройдет, как непогода,
Как грозы, взрывы отгремят,
И мир наступит для народа,
Вновь зацветет здесь виноград;
И старики дождутся внуков,
Чтоб в мир иной легко уйти;
И барабан ударит гулко,
Джигитов в пляске чтоб свести».
Донской подумал лишь мгновенье,
Захлопнул трепаный блокнот,
На горы глянул с сожаленьем:
«Крепись, Кавказ, и все пройдет…»
«Душа Ромео, что же стало с нею?» –
Звучит в ушах читательский вопрос.
Душа его, - я думать так посмею, -
Живет в раю, не зная больше слез.
В дни сочетанья браком мамы и Донского
Душа с источников, неведомых всем нам,
Узнала новость: сын родится снова
У них, не старые они ведь по годам.
Что его брата назовут Андреем,
И что родители, до старости прожив,
Любовь свою подарят, не жалея,
Андрею-брату и ему, как будто жив.
19.03.2002 г. Москва