Этот город, населённый
сумасшедшими стихами,
соснам, елям, липам, клёнам
голосит в некрытом храме.
Он чудит, гудит и шепчет,
плачет, слёз не вытирая,
взором ярым, гордый кречет,
покрова сечёт по краю,
выбирая жертву-птицу –
расклевать ей грудь до хрипа,
заглотнуть, давясь, жар-пиццу,
вместе с тем, что к ней прилипло,
вмять шматы, пьянясь, дурея,
заливая перья блеском,
зоб сведённый кровью грея
и космическим бурлеском.
Я лечу!.. И крылья ночи
напрягаются, и шелест
зарождается и прочит
мрак. Врастает вето в челюсть –
чтоб не пискнуть ни созвучья
на прощанье с другом милым.
Вновь бросаюсь в междуручье,
не с надрывом, не в полсилы.
Погружаюсь в междуножье.
Подчиняюсь межозерью.
Тьма. Гробницы. Бездорожье
между выходом и дверью.
Между входом-переходом
сквозь кольцо гудящей пасти.
Я, владеющая кодом,
разорву себя на части,
чтобы воссоединиться
в небывалое явленье
неприметной смирной птицы
с алым крапом в оперенье.