Всё на солнце сгорело до нитки:
не осталось ни слов, ни числа:
воробьиную сказку на свитке
не прочесть – муравой проросла.
Помнишь, я обещала наверно,
засыпая на восемь веков,
ненароком проснуться – до первых
беспородных шальных петушков,
по горошинам каменных гроздьев
над готическим узким окном
возвратиться в свой город стрекозий,
опрокинутый к солнышку дном,
где уложен котёнком в ушанку,
что взята у кого-то взаймы,
в колыбель колокольную ангел,
народившийся в сердце зимы,
и увидеть, потупившись кротко,
сквозь прореху в небесной реке,
как вразвалочку лунная лодка
на свободном плывёт поводке,
и глаза небольшими шажками
приподнять – и смолчать воровски,
что становятся в них мотыльками
погруженные в ночь васильки,
и забыть, а не то притвориться:
сказка – ложь, и конец недалёк.
Воробей – невеликая птица,
а распелся, что твой королёк,
о святой простоте обладаний,
недоверчивых дужках замков,
нерушимости облачных зданий
и молочных зубах петушков.