Стой! Слетает звезда на вершины и, землю насквозь пробив,
вулканом взрывается на другой стороне!
Уймитесь и вы, мои ноги в татуировке далей!
Не хочу больше этого братства, что под осиной родной
видится дню во сне,
Когда ночь, как врата, моим снам открывается лунной скрижалью.
Не хочу островов в затуманенной географической панораме:
Якорь в каплях кораллов выволок сердце мое со дна океана.
Пингвины и чайки засыпали перьями все, что нес я в себе неустанно.
И теперь на асфальте столицы,
Я один, и сердце томится,
Слишком долго он длился, мой путь, омываемый всеми дождями!
А сентябрьской ночью туманы полны молока
грудного, белого, звездного.
Слишком долго я отирал углы полуночных цехов.
Мои сны – как на ветках дерев разоренные птичьи гнезда
И как воды запруд, наших ликов полны следов.
И террасы, белые, где отцветают герани,
Декадентскими галлюцинациями на арене чудовищных зданий
Оживают: любовь под балконом, вокруг цикламены,
И злодейства, в кровавых рассветах вершашиеся на ступенях.
Я носил эти сны, как холодную водоросль,
от вокзала и до вокзала – но нет:
Мне тоски не унять, и глаза расклюют мне без боли вороны.
О, однажды лицо мне зальет летний лунный свет,
Когда август в безумную ночь сотрясет карагач или дуб
от корней и до кроны!
Я губил мои ночи у прачечных, боен, больниц и уборных.
И они умирали при беге луны по трамвайным путям.
И сегодня не знаю, зачем этот путь иллюзорный,
царство яви, где важен мой жизненный факт, а не сам
Я, как есть, за стаканом, во чреве корчмы, неуютной и сорной.
О, великого промысла братство, охота в океана утробе пустой!
Когда сердце – пиратский корабль, и ни порта приписки,
ни флага!
В эти тусклые дни – как понять, за которой звездой
Я стремил свои руки с тоской и отвагой?
Ночь на Темзе, и вечер на Саве, и утро на Роне!
Для бродяг есть лишь музыка крыл
над водою снующих стрижей.
А еще – забытье на газоне,
И гудки поездов на заплаканных рельсах,
и месяц сквозь сетку ветвей.
Все стихи мои – личная жизнь, моя исповедь, повесть моя
Над одним цветником – безграничной любви и больной.
Как в рабочем квартале полощутся тонны белья,
Так метанье предчувствий моих неизменно со мной,
И в фонарном мерцанье конца ей не будет,
тоске неземной.
Как в погоне за жемчугом, я исходил
все просторы морей.
Надувая дыханьем своим паруса,
огибая отвесные скалы.
Было все: рвал я струны на скрипке цыганской моей,
И еще – этот демон,
чьи бледные ребра порой целовал я…
Я, как нищий, у дома ее засыпал
в придорожной грязи,
Рисовал для нее на тарелках в харчевне узоры
и просто
Подпевал на Дунае альбатросам и чайкам,
и с этой стези
Не сойти мне теперь, не сойдет с этой раны короста.
Сей лирический ритуал – от него только боль,
И не то чтоб хотелось – а просто для биографии,
какой-никакой
Словно сам я себя покидаю,
Свою жизнь, свое сердце извне созерцаю,
И пусть за меня пропоет мои песни пропеллер над лесом,
а я улетаю.
О, врунишки! С чего начинается стих и о чем же еще нужно петь?
О фабричной трубе или громоотводе,
что нацелен на Млечный путь?
Нет, из крови и плоти родятся псалмы, из тягостной эпопеи.
Из боли поэт свои ноги, кровавые до колен,
Вырывал на лирической этой Вандее.