Я сижу на камне на высоком берегу реки и смотрю, не мигая, в дымку.
Я не плачу: сырость в глазах — продолжение совсем не летнего тумана.
Из раздолбанного причального «матюгальника» доносится что-то отчаянно веселое.
Прихрамывая и прихрипывая в такт, ко мне подходит паромщик, собирающий мелочь за переправу. Он напоминает старого рокера: небритый, с седыми космами до плеч. На нем разбитые ботинки невнятного цвета и залубевший, растрескавшийся кожаный плащ, будто найденный в кладовке среди прочего наследства дедушки-чекиста.
Предчувствуя недоброе, с силой вжимаю язык.
— А ты че теряешься?
— А ты че скалишься?
— Отплываем. Последний.
— Валяйте.
Металлический привкус во рту. Я остаюсь на этом берегу в одиночестве, обнимая холодный камень.
*****
В который раз уже я вижу этот сон.
Я иду по пустыне.
Я иду по пустыне, меня слепит солнце, я не могу закричать даже, перекатывая одереревеневший язык во рту, я лишь мычу что-то бессвязное, крик ли отчаянья, песня ли.
Но в этот раз все не так.
Я иду по пустыне или по пустынному городу, я не знаю точно, но вокруг меня запустнение и смерть, от мельтешащей тени ее серой накидки иногда дергается веко, но я продолжаю идти, и мне не так страшно, как могло бы быть. Страшно было до.
Сейчас скорее безысходно. Хоть бы оазис, хоть бы хамсин, хоть что-нибудь, что сдвинуло меня бы с этого пути. У которого нет определенности и конца нет. Сизифов путь.
А потом мне здесь становится спокойно.
И еще в поле зрения появляется камень. Я добредаю на него, сажусь и запрокидываю голову. А надо мной парит, нарезая круги, птица. Она падает вниз и раскидывает крылья, заслоняя мне небо, она взмывает вверх и падает в мое сердце оттуда. Не для того, чтобы собрать его по кусочкам. И остается там жить не для того, чтоб рассказать мне о счастье. Строго говоря, она не обещает мне жизни вообще.
И она прорастает во мне, а я сползаю по камню и обретаю крылья.
*******
... и вот тут начинается самое интересное.
Черепаха старательно уставилась куда-то в линию горизонта, а Ахилл говорит ей:
- послушай, очнись! Посмотри на меня, я с тобой разговариваю, в конце концов, послушай, не молчи, ответь мне что-нибудь, не тебе же одной плохо и почти никак невозможно жить, на меня тоже давит воздух, да еще и ты молчишь, ну поверни голову хотя бы в мою сторону и послушай!
Ахилл говорит черепахе:
- эй, давай, мне тоже эта реальность не слишком нравится, но мы же попытаемся что-то придумать. Поверь мне, я не хотел, чтобы все так получилось, но обстоятельства, они сильнее нас обоих, эй, поговори уже со мной, ну хотя бы голову поверни.
Ахилл пинает камушек, камушек попадает в панцирь черепахи, Ахилл невнятно ругается сквозь зубы, и говорит:
- знаешь, никто из нас не лучше и не хуже, знаешь я тоже не властен, знаешь, я хочу совсем другого, а ты не даешь мне покоя, а ты даже не пытаешься меня понять. Ты даже не пытаешься меня понять! Эй, знаешь, я точно решил, что в следующий раз я поступлю по-другому. Не дави на меня. Посмотри на меня. Вылези уже из панциря! Послушай! Эй, да ты хотя бы слушаешь меня?
Ахилл в бессилии плюет в море и уходит по линии прибоя.
И Черепаха поворачивает голову и провожает глазами его до боли выпрямленную спину, ощущая натяжение и хруст его позвонков.
И неожиданно для себя произносит вслед:
- а ты знаешь, как это больно - снимать панцирь?
******
Я не обещаю тебе happy end-а, счастье мое, больше того, я вообще не обещаю тебе end-а, эта история будет продолжаться, хотя я слабо представляю себе, как это, если «навсегда». Настолько конечных понятий между нами не существует. Но несмотря на пару тысяч километров между, ни моллекулы воздуха не может вклиниться, когда ты говоришь, что обнимаешь меня.
Это та самая вечность, где мы точно знаем, что все еще будет. Но при этом мы дышим на стыке настоящего и того, что было. И ежеминутно готовы смирится с тем, что нас больше нет. Но ненадолго. На пару лет, не более. Чтобы у нас хватило времени на тексты и пузырьков в крови на дыхание. (А ты как думал? Там с нас спросят только за тексты. Поэтому мы постоянно прикрываем друг друга. ) И один из нас напишет о нашей истории книжку и отпустит ее по водам, чтобы прошлое было совсем не о нас. А после отправится искать второго. В дороге легче без багажа.
Я ведь не обещаю тебе почти ничего, любовь моя. А тем более, воздушного замка, где время остановится для нас двоих, и где мы будем жить счастливо навсегда. Я так и не научилась, чтобы навсегда. В сущности, это очень большое и непонятное слово для маленькой меня. Правда.
Единственное, что я тебе обещаю, что мы будем счастливы. Это будет очень странное счастье, верь мне, мы оба будем счастливы только от того, что мы будем только друг с другом живыми. И когда нам будет больно, и когда мы будем раздирать друг другу сердце до крови, до истерики, соплей и рвоты, мы все равно будем счастливы оттого, что мы. И гордиться друг другом, да. Еще бы нам не.
Я не обещаю уехать с тобой в дальние страны. Мы с тобой две страны, совпадающие по всем границам. Но наше с тобой пространство настолько нелинейно, что понять, кто из нас анклав невозможно вовсе. И даже, если один из нас внезапно исчезнет, то мир не рухнет. Я не с тобой, ты со мной тоже не.
Но кроме нас ничего и нет.
*****
... плутаем в этих безнадежных переулках, чтобы сбить с толку преследующую нас ночь, и находим островок, а на островке – качели. И мы радостно прячемся каждый на свои: я в домике, и я тоже в домике, у меня на домике верблюд, а у меня кошкобелка, у меня интереснее; и начинаем качаться...
...и поднимается ветер, и все вокруг неуловимо меняется, но мы не замечаем, потому что летняя ночь в лицо, мир раскачивается и смеется в череде взлетов и падений, а мы где-то на его гребне, только разве что за руки не держимся, но и без того близко-близко.
...и тут что-то совсем меняется и мы становимся центром вселенной, вокруг нас возникают какие-то люди, начинается какая-то жизнь, это в час то ночи, и мы понимаем, что перестарались, пора останавливать качели и исчезать дальше в переулках, в поисках примет и тайных знаков.
...приметы, впрочем, покоряются нам без проблем, мы выдумываем их по ходу движения и забываем через две минуты, а тайные знаки предстают перед нами во все красе, потому что мы их не ищем.
...и мы забываем, где мы, где мы и где были за минуту до, и город постраивается под нас: теперь его не отличишь от любого другого, где мы когда-то были или есть, ночь распевается какими-то невозможными птицами на все лады, какое-то смешное дерево пахнет ванилью и полынью одновременно, тротуары стелятся под ноги, а за каждым углом ждет что-то удивительное.
И мы огибаем углы, преследуем ночь по переулкам, считаем почтовые ящики, с хохотом вваливаемся в какой-то паб и выпадаем из него в утро. Но это уже совсем другая история. Доброго утра, кентавр.
*****
И я иду под дождем, в плеере Алина Орлова, и смеюсь, и смотрю вокруг, и понимаю, что вот он тот недостающий кусочек, из-за которого не собирался паззл.
И вода, и ночь, и музыка и смешной человек, который бегает трусцой по мокрому Олимпийскому, и во всем этом столько тебя, что улыбка не помещается у меня внутри и начинает отражаться в лужах и воде, стекающей с неба по мне на землю.
Самое главное, что ты сделал для меня – ты сделал меня живой. Знаешь, когда-то слепили куклу и отпустили жить. И вот она живет, и дома есть, и деревья есть, и дождь тоже есть, а вот меня нет.
И тут приходишь ты, кладешь руку мне на затылок, и меня отпускает, и я понимаю, что дома есть, деревья есть, и я тоже есть, вот она я, стою под мокрым деревом, прикуриваю сигарету, слушаю Menulis и улыбаюсь.
И живу, и дышу, и так и не научилась различать, какого цвета счастье, но точно знаю, какое оно на запах, звук, вкус, ощупь, а это уже много, согласись.
Прислушиваюсь к тому, как оно поет во мне и удивляюсь, почему я не знала этого раньше. Это же очень странно, столько прожить и не знать таких простых вещей.
И тут я понимаю, что про счастье мало кто знает, и что, единожды попав в эту секту, я теперь буду безошибочно в любой толпе узнавать своих: по рукам, лицам, движению губ, и еще, что я буду им улыбаться, мне кажется, что это тайный знак нашего братства.
А еще во мне ожили тексты. Написанные или еще нет, они живут своей символьной жизнью, ссорятся, спорят, ревнуют к чужим текстам, а я наблюдаю за всей этой возней и думаю: «Господи, как хорошо».
С того момента, как ты увидишь этот текст, до того момента, как я увижу тебя, пройдет, безусловно, вечность, которую надо как-то прожить. Почему-то мне кажется, что я проживу ее легко, потому что, во-первых, в ней будет смысл – ожидание встречи, а во-вторых – в ней будет то же самое счастье, ведь оно никуда не девается.
И когда я встречу тебя завтра, я улыбнусь тебе.
*****
Это какое-то странное лето, необъяснимое и волшебное, я живу в двух разных измерениях, которые если и пересекаются, то по нелепой случайности, люди проходят меня насквозь, потому что зацепиться им не за что, я растворилась где-то среди бульваров, попробуй найди и опознай.
Разве что только ты и находишь.
Помнишь, как вчера ранним утром мы зависли около памятника Есенину, ты сосредоточенно исследовал латунного Пегаса на ошупь всеми частями тела, а я хохотала и снимала это на телефон? Так вот, сегодня Есенин мне приснился, не помню, что говорил, но смотрел укоризненно и обиженно, наверно, потому, что он – один и каменный, а мы – живые, когда вдвоем.
Такой концентрат жизни обычно выдается дозированно, один стакан лет на пятьдесят для растворения в воде дней и больше ни капли, но иногда его сгустки попадаются какому-то человеку в снах. И он просыпается на влажной подушке с колотящимся сердцем, недоуменно смотрит вокруг и пытается понять, что это было. А потом долго курит на кухне или пьет воду, напряжено вылавливая в себе остатки тревожащего его ощущения. И отчаявшись найти, идет спать.
Нам же, по провинности ли какой перед главным демиургом или наоборот, потому что его забавляет наше барахтанье посреди океана, он выдает по стакану ежедневно. Залпом и без разговоров.
Самое, пожалуй, интересное для него начинается тогда, когда мы касаемся плечами и точно знаем, что смерти нет. И он начинает задумываться, а если и правда нет, то когда-нибудь мы придем к нему в гости, посидеть за бокалом белого вина и рассказать ему пару-тройку историй, которые рождаются у нас ежесекундно. И ему очень хочется в это верить, потому что он уже устал от одиночества среди бессмертных и бесплотных.
И он с жадностью и нежностью наблюдает за тем, как мы сидим на скамейке на бульваре ранним утром, пьем кофе, смеемся и обсуждаем собак и прохожих, потом синхронно поднимаемся, выбрасываем стаканчики в урну и идем дальше, держась за руки. И в какой-то момент один из нас подмигивает другому, а другой оборачивается и бросает через плечо: «Обязательно зайдем в гости. Как время будет».
*****
Я вот думаю, какого черта нам дается череда повторящихся сюжетов? Чтобы научиться чему? Чтобы мы сделали что? Задуматься ли, переиграть ли сцену, сделать прыжок в сторону с намеченного пути?
Между тем, для всех других время течет вперед, местами размерено, быстро, медленно ли, но хотя бы есть какая-то ясность. Мое же мечется хаотично, то постоянно возвращая к прошлому, то занося в какие-то совсем неведомые дебри, вверх-вниз, в любую сторону, словом, ведет себя как взбесившийся каучуковый мячик.
Память выкидывает такие фортеля, что впору бы давно ее приструнить. И эта летне-зимняя весна таскает меня за собой на коротком поводке по каким-то невообразимым американским горкам, иногда накрывает с головой, иногда отрезвляет коротким ударом в поддых до тошноты, а потом резко отпускает, почти до слез.
Эта весна развлекается очень своеобразно, метается из тепла в холод, пьет (преимущественно, правда, мою кровь), тоскует и выкаблучивается, носится по улицам, нашептывает мне старые песни и подсказывает забытые жесты и слова.
Понять бы еще, где во всем этом круговороте окружающего я. Остановиться на пару секунд, вдохнуть, задержать дыхание, резко выдохнуть. Но поводок уже натянут и сдавливает горло, и выдохнуть уже не успеваю. Увидимся на следующем вираже.
*****
Чем дольше я думаю о незавершенном мной сюжете с Одиссеем и Навсикаей, тем отчетливее понимаю, что упускаю что-то важное. Иногда, особенно после бессонной ночи, а лучше двух, когда жизнедеятельность уже сама по себе граничит с подвигом, а каждая мимо пролетающая муха превращается в жирафа, оказавшись в поле зрения, именно в эти моменты мне кажется, что это «самое важное» я ухватила за краешек хвоста. Но хвост этого неведомого животного я удержать не могу, наверно, отсутствие сна лишает сил.
Вполне возможно, что данная ситуация не вяжется со мной, которой нужно все, сразу и навсегда, вполне возможно, что я их не понимаю, моих героев, и что мы с ними ходим разными дорогами и я нахожу лишь их след тысячелетней давности. Наверно, они как те реликтовые рыбы, которых никто не видел, но все знают, что они существуют. Или я такая. Мы слишком запутались друг в друге последнее время, чтобы вот так вот в двух абзацах разобраться.
Когда-то я искала слова между строк, а теперь я пишу о самом главном между своих. Иному читателю не составило бы труда прочитать то, что он хотел бы прочесть. Но к счастью ли, к сожалению ли, там, где я публикую тексты нет никого, разбирающих наш птичий диалект, так, словестная эквилибристика перед сном, концерт для пальцев и клавиатуры, не более того.
Впрочем, это не мешает читать мне в давно заброшенном журнале тексты, которые могли бы там быть, писать к ним посты в качестве комментов, и яростно их же оспаривать. Никакой драмы, просто мне так существенно проще уживаться со своими героями и собой.
*****
"Что дало ему толчок к этой измене пустыням своей родины, что двигало им, когда он покидал Цфат (или Итаку)? Ведь просто так не становятся канатоходцами, не начинают балансировать на тонкой жердочке, где тебе в лицо – луч прожектора, а впереди и позади темно, как ночью у черта в ступе. Опять же, местные боги, Олимп ли это, или другой какой пантеон, в массе своей ревнивы, принадлежащее им, они вот так, налегке, не отпустят. Может, кто из богов решил сыграть с ним в морские карты, сдав ему, заведомо не в масть, корабль, да и подкинув Навсикаю, в качестве Джокера, сам, мол, разбирайся, что за зверь такой.
И что же получается тогда? Что он проиграл эту партию? Что он, как дитя, который все, доселе непознанное, в рот тянет, сграбастал этого Джокера? Словил черную метку, брошенную как бы специально чуть вбок, поддался на нехитрую уловку?
А как с самим Джокером дела обстоят, кстати? Получается, что Навсикая ни разу не лучше Пенелопы, такая же разменная монета, просто карта в чужой игре?
Эта не тема для десяти скетчей, понимаешь, это ненаписанная книга, которая бьется без остановки о мои ребра изнутри с тех пор, когда я услышала эту песню на концерте. Это был крючок как раз для такой глупой рыбы, как я, и один раз я его счастливо избежала, потому что не разглядела, а второй раз не вышло, заглотила и сижу теперь, поперхнувшись, выдохнуть лишний раз боюсь.
А между в промежутке между гортанью и солнечным сплетением нешуточная борьба, меж тем, идет, этот текст рвется из меня снами, письмами, картинками, оговорочками.
(…) А я, в сущности, тот же Одиссей, только шастая по канату, уронила на землю свой балансир и теперь вот сижу на веревке и высматриваю его обреченно внизу."
*****
такие штуки, что мы расходимся с Маринкой ночью, после того, как у каждой в голове сидит уже по бутылке шампанского, и я иду ее провожать под тем предлогом, что мне нужно купить сигарет, хотя на Зубовском гораздо ближе, чем на Плющихе, но мы просто гуляем, и, когда мы доходим до Маринкиного дома, откуда до тех самых сигарет два шага, она говорит, что погуляла бы еще, потому что пять часов утра, но какие-то удивительно теплые пять часов.
И я, которая выходила сегодня курить, ежась в куртке, понимаю, что ночь правда теплая, и говорю, чтобы она быстро шла переодевать обувь, и что я ее жду.
Они какие-то удивительно тихие улицы здесь в это время суток, очень спокойные и очень домашние, и мы гуляем почти до предела, а ей через три часа за руль, а потом я возвращаюсь на свой Неопалимовкий, перепрыгивая трещины на асфальте без плеера, распевая победную весеннюю песенку, и рассматривая копошение ветвей на темно-синем фоне, и понимаю, что я в сущности привыкла к этому городу.
И понимаю, что к нему легко прирастать в пределах Садового, теплыми весенними ночами, к этим всем замечательным Пироговкам, Плющихам, к ним можно привыкнуть,да.
Все не так безнадежно)
*****
правдами, неправдами, какими-то дурацкими пещерами, знала бы я, куда, пробираюсь, только gps молчит. и ни слова, конечно же, завтра наступит завтра, завтра я пойму, что Алиса заснула, и никак иначе, потому что иначе очень сильно искажает картину мироздания, а я уже к той картине привыкла, висит на стене и есть не просит. верните мне картину, да.
и, в сущности, я бы нарисовала штуку гораздо круче, чем висит на стене, но я тут плутаю по лабиринтам и почему-то пахнет никотином от волос, и почему-то я опять курю и стряхиваю пепел на ветер. пепел и ветер. ветер и пепел.
*****
Я выжигаю в себе тебя разного, и которого люблю, и которого ненавижу. Это банально? А почти все наше бытие - это банальность, к сожалению.
Пара часов - это мелочь? Будь осторожнее с мелочами, пожалуйста. Ведь именно они заслуживают твоего пристального внимания, они важнее повседневного.
Думаешь, можно наклеить меня на пленку времени и небрежно прилепить к мутному стеклу, через которое ты смотришь на сегодня, завтра, вчера?
Здесь вступает оркестр...
Я слишком живая, знаешь ли.
Не хочешь этого слышать? А мне-то какая разница? Небо все то же. Rien ne s'arrete