Прижимая к груди свою книжку
никогда не рождённых стихов,
я как старый, ненужный мальчишка
ухожу в свою юность, рывком.
***
...вот я сильный и мне - 19. Не бодаюсь, но и не боюсь.
Отжиматься, качаться, стараться быть мужчиной. Кавказская грусть -
не придёт на свидание Оля, а дневальный лейтёхе вдруг сдаст.
И мечтаю о дембеле - воля. И Максим - голенаст и глазаст...
И, конечно, у нас перестройка. И не знаем, что будет потом.
Был тогда я, братва, очень стойким. И настырным кавказским скотом.
22.
Я на Румбале, Рига. Ну, попробуй, братва, подойди.
Буду долго руками я двигать. И не я, вам признаюсь, один.
Рядом восемь товарищей встали, есть и старше, и младше меня.
Ну а Батя,ребята, из Стали, из Сибири. И кличка "Зима".
23.
Вспоминать не хочу я. Ставлю прочерк на весь этот год.
Кто желает, кино есть, фильм "Пуля". С Мики Рурком, вполне подойдёт.
И такой же, как там, капюшон я на обритую голову крыл,
И автобус был полный ОМОНа. Дальше знает - святой Серафим.
Дальше? Стукнуло 24. Первый раз в дом пришёл розыскник.
Долго, молча кидаю я гири. И читаю всё больше я книг.
Одинокие волки все - в стаю. Ты меня, дорогая, не зли.
Долго, молча я гири кидаю - я себя обнуляю в нули.
Соблюдаю пацанскую святость. Берегу свою жизнь от врагов.
Королями мы стали Арбата. И князьями других берегов.
25.
Вся Москва. Всё открыто. Всё. Любой ресторан или бар.
Люберецкое кладбище. Бита. По утрам из овсянки отвар -
ведь не может нормальный желудок удержать кокаина пуды.
И ложусь спать я часто обутым: я - без башни. Верней, без балды.
26.
На Тверской я известен: каждый вечер другая жена.
Десять тысяч зелёных я честно забираю в карман из котла
в месяц, вскормлен нелепейшей фразой Горбачёва, что путь нам открыт.
И плевал я на чёрных с намазом: сам я - чёрный. Я чёрным облит.
27.
По ранению - жестью. Потерял я любовь в этот год.
И ни пить я не мог, ни не есть я, только считывать слёзами код
что связал красной нитью попарно на земле женщих всех и мужчин,
и я понял, что мир наш - нетварный. Это просто сознания блин.
28.
Теперь уже страшно: похороненных лица не счесть.
На Кутузовском - "Пицца". Маваши. Петербургские улицы. Месть.
Операция, это вторая. Острый, мать его, перитонит.
Склифасофка - наместница рая: там на койке родился пиит.
29.
В бегах: меня ищут. Только джип есть мой истинный дом.
По колено в огне и кровище. И "бенелли". И Бальмонта том.
Амстердам. Приземление. Нищий. Но живой, слава Богу, Аллах.
Тот, кто верит, конечно, отыщет. Скрип зубов: на работу, вайнах.
Мне 30-ник.
Я в шоке - в тяжах я! И газеты писали про нас.
Это, правда, ненужные лавры. А точнее - ненужный атас.
Но теперь это в прошлом, конечно. Да хоть ставьте в прямой вы эфир!..
Ухожу я страдание, грешный: в Амстердаме я чищу сортир.
32.
Всё ловлю похоронки. Но теперь уже нету пути,
не сороки кричат мне - вороны. Амстердам, улетаю, прости:
тут нельзя мне на миг оставаться, если что, и меня ты предашь.
"Дорогая подружка-ragazzo, я в Пекин улетел, это - блажь."
35.
Я женат и общаюсь на китайском простом языке:
Отгоняю от сердца печали, поверяю их Жёлтой реке,
что как мама-земля, терпит муки, и своих, и чужих, и вообще.
Иногда зависаю я в Гугле. Этот гугл ведь на Родину - щель.
Та, которой уж нету на карте. Та, которую съел президент.
И на ханьской раздолбленной парте малышам я пишу, как сонет,
слово "нет", что по-англицки - "no", это хлеб мой в стране чужаков.
Но всё лучше, чем просто разбоем добывать на одежду и кров.
38.
Тяжёлая дата. Ведь и Байрон ушёл в 37.
Криминальный стареет солдат и свою душу ведёт на расстрел.
Расстреляет, отдаст на готовку: "Если можно, то взбейте омлет!.."
Лет, прошедших суровую ковку. Русских улиц ужасный минет.
42.
Больше нету дороги. Впереди только старость и смерть.
Ну и смейтесь, всесильные боги - сделал в жизни я всё, что хотел.
Не скандалить, не бить я не буду ни посуды, ни чьих-либо лиц.
Не был я на гражданке иудой, дембельнусь, буду радугу пить
птицей белой какой-нибудь тени на картине китайских икон.
Что хотел я по жизни, я сделал, просмотрел я свой каторжный сон.
Но горюю, что много осталось впереди этих дембельских лет.
Передать как мою вам усталость от неясных, ненужных побед?..
Позабыт и всегда - позаброшен. Жизнь моя переходит в пульпит.
Я ж не Гамлет, я Грант, я изношен. У соседа динамик хрипит:
"Can't they tell me the end of the world, mе?", только ненависть бродит в груди.
И последний патрон, что в обойме, приготовил мне вечер один.
Тот, последний, спасительный, синий, индикатор святого луча,
что меня переправит в корзине в белый лотос, на ухо шепча:
"Дорогой, ты прощён, обезглавлен твоей жизни печальный поток,
скоро будешь, пацан, ты доставлен в середину цветка, лепесток
на три кальпы надёжно укроет твоё сердце от всяческих бурь,
и, как выйдешь, небесным покоем твою душу залечит и ум,
залатав и прошедшего горе, и предательства лучших друзей,
rest in peace, дорогой, будь достойным продолжателем истинных дел,
для которых рождаются люди, а не только менты и братва,
спи спокойно, ведь больше не будут тебе слышны гудки и стрельба -
всё прошло, как дымок сигареты, что банкнотой в 100 евро зажжён,
за тебя помолились поэты, не волнуйся, не будь напряжён,
всё отринь, всё отринь!, и умойся драгоценным нектаром стебля..."
Переправит тот день меня в осень. Переправит за час, может два.
Навсегда-навсегда. Отдохну я. Наконец-то, друзья, наконец.
И скажу я хоть раз - алилуйя. За наш русский терновый венец.