Без начала, извините. Писала в спешке.
...Ты береги меня, рысак Упорный, береги. Сегодня я боюсь -
под копытами лёд и холод и только начало пути.
Доехали, наст провалился, подожди, привяжу.
Вспомнила всё... как есть, опять сама от себя ухожу.
Полями снежными, белыми пнями,
летели воспоминания. Длинными днями, -
всё верила, что пространство не так убого.
Вот так опять не хватило в душе то ли чёрствости,
то ли Бога. То ли горькие ягоды мёрзли в руке...,
то ли сын уснул на моём уставшем плече,
то ли чёрствые корочки напоминали о встрече…
Я в этом краю летаю пусть даже на волоске, - всё не так далече.
Зазубрины очередной болячкой под кожей, -
даже если не вышел ты рожей -
надо жизнь положить в котомку,
а за душегрейкой держать наготове фомку.
От тюрьмы на кончике весны до дна
безотчётного лета. Лета Господня.
И тлеет давно сигарета воспоминаний, -
талого снега текущего строчкой, секущего навзничь
о прямой до Неба Господня и не очень. Всё теперь клочья.
Страшно, что по ночам тот же голос
позовёт, и поверю что важно. Или не важно вовсе, как многоточье...
Не один с головы ребёнка моего больше не упадёт волос.
Мы выше радуги, выше тварей дрожащих,
мы счастливее смертных, и на пути лежащий
пёс уткнётся мордой. Я никогда не была в этой и в другой жизни гордой, -
но не раз теряла и не раз возвращала аккорды
воспоминания. Как вздох междометий твоих и моих,
как вычесть со лба пот и жить за двоих, -
отрадных дней самотёк и бесконечный приют -
уголок. Считать с листа всю геометрию Эвклида,
и попытаться всё понять. Псалтырь Давида торчащий на столе, -
работать и не спать за монитором. И цела была бы голова. У сына.
Перебором... Ведь люди - это всё же люди. Не неси здесь вздор, -
Не смей, ни строчки, ни письма не выкину из головы, -
а в сердце только от утра до ночи одни Псалмы.
Молюсь. Что мне в молитве? Радость пребывания
в точке отсчёта верности и бесконечных оправданий.
Любви и жизни. Радость ожидания тепла.
Что мне в тепле. Уже начало бумажного кораблика
летящего к причалу по талому ручью. Весны начало.
И что-то ещё в весне, когда в душе так и не нашлось причала.
Я перебираю листы. Вот книжка. Свёрстанная неделей прошлой…
Всё, что есть жизнь однажды стало прошлым.
Девятистрочий череда встаёт провалом в пространстве.
А тебе вокзалы вдруг стали тяжелы. Смешно и грешно.
Мне вот 60 с лихвой страниц сверстать не скучно
и не тесно в доме гореть свечой, и потчевать пожаром
сердца дым, и перегаром дыхнуть с утра на талый снег -
пространства свёрнутый листок случайно упавший на
то, что было деревом, а деревом ли было? -
У деревенской простенькой церквушки пнём, мерилом столетия,
бережным себе признаниям что - нет по этой жизни оправдания
предательству, озлобленности, чувству ненужности
в сём мире. Что ж ты так. На белоснежных простынях
повисли тени, и ничего не скажет мне от лени или от
другого переделанная быль про то, что были...
Менялись глупыми перчатками, грызли валежник, валенки
остыли и стали пнями столетними, и насквозь
стола рука упала от твоего пожатия, и не надо больше, -
теперь не надо держать её. И не станет известно где грань,
и оттого стало вновь тесно двум точкам отсчёта в безумном мире, -
я всегда попадаю в цель, когда выбиваю кораблик или самолётик в тире.
В человеческом тире свои законы, неужели для
женщины суть тепла держать оборону,
а всегда ли необходимость и честность дать сдачи
важнее, чем бережёного Бог бережёт и важнее удачи.
Но всё как есть. Почти одиннадцать, на телеэкране кажут маразм.
Сын сидит у окна и делает оригами. Журавлика, да, из тех,
бумажных, что когда-то с детьми летели - вниз
не вверх... в далёком городе Хиросиме, почти не цепляясь за каждый карниз, -
и от этого то ли мурашки на теле, то ли уснуть не разбираясь
в чужой постели, каясь первому, - ну, даже если не первому встречному,
даже если другу любезному-верному и вечному...
Что с того, что сын уже давно вырос из детских ботинок,
что сегодня новую куртку купили вместо прежней,
и из двух половинок наши два сердца, и в обнимку пёс.
Нет и не будет как прежде. И ангел таскал не по грязи - по талому снегу,
а в соседнем ларьке сидел покупатель кот. Сын рассказал про него
и совсем уж подрос. Кот покупал тепло и уют взамен на мурлыканье
и двух жирных крыс. И по снегу виднелись его следы... Уходил с добычей
Всё как есть. Не хватило на нас двоих в мироустройстве земном
жизни простой и обычной. -
Чтоб гордыней
не убивали. Чтоб никогда не стреляли в спину.
А может пусть себе. Даже если стреляли... Мы крепче веток,
тянущихся к небу. Мы крепче молодой сосны и каждая тема
в тупой нашей жизни чего-то да значит.
И если даже сын вырос, но не вырос рядом живущий мальчик...
Что с того, что скоро Лето, за талым снегом - Лето Господне.
И завтра всё равно неизбежно, как неизбежно сегодня.
Не рви сердце – и так уже одни клочья с зазубринами да осколки,
а теперь засело как камень, как будто его грызли иголкой.
Ну, Господь всё попустит, всё разрешимо. Как день и ночь.
А помнишь, как делить день и ночь на двоих и оставаться незримыми
с небес? Всё думаю: видимо, прав поэт Бродский…
что друг для друга незримо - на Небе в складчину очень.
У сына голова как долины и горы. И опять всё мимо и мимо.
И все разговоры стихнут, - но долины и горы останутся.
А за пазухой теперь только фомка.
Два пса, да друг-подельничек - Ромка.
И не пытайтесь меня убедить, что всё иначе.
Такие как я, не то чтоб не плачут, а зубы стиснут: всё разгребают,
даже если ревут. Куда здесь - плачут? Потому что в жизни предательство
хуже измены. А я изменяю себе с кобылами, -
вот и вся тема для счастья. И пусть простит меня тот,
кому я всего лишь любовница, но не жена:
твои глаза во хмелю всё одно мне в радость. Одна
не буду сидеть, травя самогон в выходные, -
ведь мы останемся, как и есть, как Эвклид - живые...
И в вечности. И даже если звезда горит на пороге...
И даже если солому пора возить и вил нет, и в стоге прорыта
пещера - для ребяток отрада… я знаю точно, - ты не забыл о Боге.
Пусть так. И если вино - яд. Ты - яд. А жизнь всё одно нам
дана была вместе, - это моя душа рвётся в весенний ад,
славит яд да тонет в тесте коры земной.
И если поединок проигран, и в том нет беды, -
беда есть тогда, когда земля из-под ног и - прыгнул,
потому как больше не мог. Я всё могу. Я состою из стали, -
меня здесь выгнул какой-то из местных умельцев и сковал ещё мне печали.
Чтобы не скучно. Чтобы не расслабляться
местами. И если в потёмках этой весны я уже не глотаю воздух, -
значит, дождёмся другой зимы и другого наста
и вздоха. И не ты это думал обо мне, - это была жизнь другого.
Любимого не меньше и идущего давно уже вечной дорогой...