(...моей прелестной музе)
Моя прелестная принцесса,
Из тысячи ненужных слов
Я выберу одно – «любовь».
Прости же старого повесу!
Бываю глуп и дик порой -
За глупость не осудят люди.
Сегодня ж написать о блуде
Хочу онегинской строфой.
Твое вниманье – мне награда.
О снах я поведу рассказ.
С момента, как в полночный час,
Нам снова удалиться надо,
Покинув города и села,
В Морфея дивные пределы.
Но что же сон? Течет неспешно.
Передо мной чудесный сад.
Соцветий сладкий аромат
Переполняет воздух вешний.
Цветут на клумбах незабудки,
А на пруду е*утся утки.
(Пускай мой слог тут стал грубей,
Но так и было, ей же ей!)
И я недолго здесь ходил,
Смотрю – под яблоней беседка.
И я вошел. Свернул газетку,
И скибку водочки налил,
Поскольку выпить без причины –
Долг настоящего мужчины.
Такая красота! О Боже!
Так этот вечер свеж и тих,
Что я не удержался тоже
И сочинил преглупый стих
(Я от любви всегда пьянею,
Но в этом недостатка нет).
Вдруг вижу – чей-то силуэт
Мелькнул на сумрачной аллее.
Глаза протер. Что за виденье
Моей фантазии больной?
Но тут же из кустов сирени
Вступил в беседку ангел мой,
И со словами «Не дикуй!»
Запечатлела поцелуй.
До самых потрясен основ,
В плену догадок и сомнений,
Сидел я. Ты ж без лишних слов
Ко мне взобралась на колени,
Касаньем ласковым руки
Мою переключила фазу
(Такие парни дураки,
Что от любви дуреют сразу).
Я, заикаясь, прошептал:
«Я вас люблю. Чего же боле?
Теперь, я знаю, в вашей воле…»
И на ширинку указал.
«Простите пылкую натуру!
Но, может... » (далее цензура).
Ты мне простила пошлый слог,
Но лишь лукаво погрозила.
И пламя богатырской силы
Почувствовал я между ног.
Каким стихом, какою песней
Могу я рассказать полней,
Что стал рабом любви твоей?
Твоих объятий? Всех чудесней
Моя весна, моя мечта,
Моя невиданная фея!
Целую сладкие уста
И прижимаю все сильнее…
Смелее льется мой сонет,
И на пол падает корсет.
Ах, что за дивная картина!
Нагие перси созерцать –
Желанье каждого мужчины.
А я мужчина, вашу мать!
Поэтому, моя услада,
Не опускай смущенных глаз.
Под полуночный шепот сада
Я приласкаю их не раз.
И лунный отблеск нежной кожи
Я буду часто вспоминать
При пробужденье.. Боже, боже!
Что я еще могу желать?
Поцеловав в румянец щек,
Я, наконец, свой ** извлек.
И в рамках данного мотива
Мой сон пошлее стал стократ,
Когда с улыбкой шаловливой
Ты мой ласкала агрегат.
В порнографическом экстазе
Пишу, не берегу чернил.
Прости мне это безобразье,
Ведь Пушкин тоже бабник был,
И безобразил, не жалея.
Но что там сон? От счастья млея,
Тебя ласкаю горячо,
Целую в правое плечо
Прошу смелей меня ласкать
И изо рта не выпускать.
Итак, продолжу речь мою.
Вот дальше что происходило.
С напором и мужскою силой
Тебя повлек я на скамью,
И как белело в лунном свете
Твое ажурное белье –
То в глупом описать сонете
Мне слов не хватит, е-мое!
И как стыдливо прогибалась
Навстречу ласкам моих рук.
Все муки ада – просто шалость,
Ведь страсть – сладчайшая из мук.
И я – пишу, пишу, пишу
О ком мечтаю, с кем грешу.
И ты была такой несмелой,
И я таким нелепым был –
Но отдавал тебе всецело
Все то, что за день накопил.
И ты свежее розы алой,
И я похабней, чем поэт.
Как ты ногами обвивала
Мой напряженный силуэт…
Как целовала… как вздыхала…
Воображение и сны
Тут не на шутку разыгрались.
Но звук разорванной струны
Вдруг разразился под окном.
И все. И оборвался сон…
То был будильник. Как печально
Мне было пробудиться в спальне.
Но коль я впрягся в этот гуж,
А наяву темно и скучно,
Я побежал скорее в душ
И все свершил собственноручно.
Стерпи же, друг мой дальний, милый,
Все, что стерпели и чернила:
Небрежный плод моих затей,
Собранье взбалмошных идей,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.