а в доме у меня - на солнце выцветшие шторы,
ромашек перед домом - целый луг,
и скорой непогодой хмурясь горы,
печалятся и не протягивают рук…
ах, горы! в барбарисовых кустах
так одиноко тянутся тропинки...
как на забытых злым художником холстах
висят дожди, как паутинки...
там травы беспризорные цветут,
их прошлость застилает голубым туманом...
меня там камни на моренах ждут,
расставленные вечности шаманом...
меня там ночью в шуме рек
как будто кто-то окликает,
любимый, может, в прошлом человек,
иль птица - невидима, недотрога?
там ель стоит и до сих пор не знает,
куда свела меня тогда дорога...
ах, горы, горы... синие туманы...
вы идолы моей языческой души!
дожди, сошедшие с вершины великаны,
вам без меня так мелко моросить
в глуши
ущелья, теперь совсем безлюдного, талгарского
и обходить дозором берег левый, берег правый,
а мне б мою штормовочку с плечишка барского...
а мне б хоть раз туда ещё вернуться, боже правый!
В память о турбазе "Горельник" снесенной селем...
в своих стихах всегда я новичок,- не зная брода,
не выбирая розовой, в цветах, дороги
я ставлю ногу наугад в сырую скальную породу
и прохожу вслепую виражи и горных рек пороги...
за выступы цепляюсь кончиками пальцев, не знаю, дотянусь?
я незнакомых постояльцев пускать в палатку не боюсь.
и у меня в стихах ночуют разные стихии:
живой и вечный ветер, он спит всегда раздетый,
холодные дожди – все подберут мои носки сухие,
вселенная – свернувшись в уголке, как старый лист газеты.
еще приходят ночевать печали, осень, вечный снег,
под утро с гор спускается туман,
неся с собою спирт, настоеный на сини рек,
и запах конопли – он вечный наркоман.
ещё - огонь, но тот в палатку не заходит,
он рядом по ночам сжигает, как колдун, дрова.
и солнце… когда не занято - не всходит, не заходит.
ещё приходит спать из прошлого, истоптанная кедами, тропа...
я так люблю, когда приходит ночевать
турбазы той, заброшенной в горах, усталый дух.
начнет неспешно из мешочков доставать
всё то, что он успел в кострищах времени собрать
и отобрать у грустных и седых забвения старух.
немного у него богатств: рюкзак и книга "монте кристо",
ледоруб – на нем неизгладимы отпечатки рук
ребят, ушедших в горы навсегда,
значок, «маршрутка» снежных барсов - альпинистов...
а вот гитара: «милый дух, прошу тебя,
сыграй и спой, пусть заскрипит от боли ельник,
о том, что все дороги и пути ведут меня
в тот призрачный - «горельник».
Скитальцы.
Бесконечно любимым горам посвящается...
станет больно – поднимемся в горы.
над кострищем приладим котел.
дым затянет в корсет косогоры,
в облаках загорится заката костёл.
и к нему поползет помолиться туман,
разрываясь на клочья, цепляясь за скалы…
к счастью в горах не гнездится обман,
подлость в пропасть ещё в прошлой жизни упала.
не живут в горах умыслы злые,
не прижились измены, не модны «крутые» слова.
там ели Высоцкого стоят голубые,
а над ними - первозданная спит тишина.
там реки зашлись в ледяной синеве,
навеки с камнями сцепив серебристые пальцы.
мне ветер в горах рассказал о тебе,
теперь мы с тобою по жизни скитальцы...
станет больно, поднимемся в горы;
запах гор вечно свеж и остер.
серый призрак маячившей ссоры
сам покорно взойдет на костер.
ты подкинешь в огонь поленья,
дым проложит дорогу к звездным мирам...
милый! будет больно, встану я на колени
и молитву прочту всемогущим горам.
На турбазе дождь.
- Почему? Почему? Почему? -
Я упрямо безутешно твержу, -
Почему?
Почему так холодно сегодня у нас?
Почему?
Дождь стучит по серому стеклу.
Почему?
Почему мне так безрадостно сейчас?
Почему?
У твоих, у грустных глаз, почему?
Почему? Почему? Поче…
- Ну, - ты взмолился, - Помолчи, помолчи…
Сам задумчив, загляделся в окно.
Вот и слёзы, как ручьи, как ручьи…
И не в шутку я твержу лишь одно:
- Не молчи… Ну, не молчи!
Я сама себе придумала беду.
Почему?
И волчонком проскользнула тоска…
Мочит дождь голубую гряду;
Свищут капли за окном у виска.
И в туман растворилась ель…
Ты придвинул топчан к огню:
- Завтра будет теплей, теплей…
А сейчас я спою, спою…
Горы нас провожали...
Ты помнишь, как горы ветром вздыхали,
в город нас провожая с тобой?
Как обреченно их пики блистали,
как нежно светилась тропа под луной?
Как билась метель в голубую палатку,
как огонь в костерке не хотел затухать?
Как стеною вставала моренная кладка
и река уносила мосты, чтобы нас не пускать?
Как залился ледник голубыми слезами,
застилая туманом художника гор полотно,
как озёра смотрели ледяными глазами,
как скрылось ущелье, будто, закрылось окно?
Окно в этот мир, что зовется дорогой,
окно в бесконечный, из белых вершин, океан.
Забытые горы живут в нашем сердце тревогой
и уже никогда не простят нам обман.
Ты помнишь, как горы ветром вздыхали
нас разлучая последней тропой?
Белоснежные пики в небе молчали,
они знали: мы не встретимся больше с тобой.
Жизнь понесется снежной лавиной,
город не джунгли, город - капкан,
он удержит нас силою львиной,
сколько б ни ждал нас ледник великан...
Горный верлибр.
Булату посв.
Я снова в горы поднимусь один,
тропой, которую никто теперь не знает...
Ледник – волшебник белый, Аладдин,
там золотую лампу потирает:
из горла перламутровых вершин
туман, как будто Духа гор, на волю выпускает..
Там ели в облаках плывут...
И скалы, как обломки драгоценного опала,
мерцая в вышине, к себе магически влекут...
И сотни бабочек, замерзшие в снегу,
наверно, видят сон о продолженьи бала…
Я в ночь взойду на перевал,
ты помнишь, как в его ладонях, словно, в чаше,
блестящий месяц ночевал...
И молодые души наши
любовью нежно врачевал?
А с перевала виден пик Советов;
как будто, белый пламень к небу он простер,
там Черный альпинист, - его я видел отраженье силуэта,-
в горах таинственных, залитых лунным светом,
который год подряд разводит свой костер...
Он ждет, наверно, нас, а я сказать не смею,
что мы к нему уж больше не придем,
что замели наш путь вселенские метели,
что мы с тобой - давно уж не вдвоем…
***
Можжевельник остро пахнет у меня в саду.
Словно в прошлом, в том далеком ёлочном бору...
Я из сада выйду, в горы синие пойду,
может, синей птицы перышко найду.
Я хочу к ней обратиться:
«Птица милая моя!
Ты приносишь счастье,
может, знаешь ты тогда,
где найти того коня,
что уносит за «поля»
и какой он масти?»
Только птица перья больше не теряет,
вьется над горой.
Синим ветром отвечает:
«Возвращайся ты домой!
Сам твой конь тебя узнает...
Когда время подойдет,
сам тебя тогда найдет.
Если хочешь знать какой,
знай – он, как вечер под Луной,
серебристо-иссиня-гнедой.
Он сейчас в нехоженых
солнечных горах,
и его стреножит молодой казах,
тот, что по маршрутам в ельниках ходил,
тебя одну в «Горельнике» без памяти любил…
***
Мне сказали, что горы молчат,
что они - онемели.
Реки с забытых привалов не мчат
и застыли на месте сели.
Больше ветер, будто, там не поет,
будто, сосны дождем там не плачут,
по ночам не срывается в пропасть лед,
и архары - на моренах не скачут.
В небе не кружит белокрылый орел,
и орлица забыла свой клекот...
Камнепад заглох и покой свой обрел...
Но даже, если, горы перешли, вдруг, на шёпот -
взгляни, как звёзды призывно горят,
прислушайся - одинокий сурчиный свист...
Наши горы, горы с тобой говорят!
Особенно, если, уходишь. Вниз!
Поход.
Дождик - грустный пианист
над рекою, сгорбив плечи,
как прилежный гимназист
учит гаммы в этот вечер.
На камнях намокла плесень,
и ее разводы
светят нотами для песен,
тех, что воют хороводом
синегрудые ветра…
Ели - свечи ждут утра…
У костра сегодня сыро,
сяду ближе, у огня…
а в ущелье: «Ира! Ира!...»
будет кто-то звать меня.
Впереди еще похода
голубые птицы-дни;
и с сюрпризами погода,
и в палатке мы одни…
Отрешённые вершины…
ИзвитЫе рек излуки…
И, конечно, негрешимы -
клятвы тщетные разлуки...
Скрупулезно пишет Лира:
«Все возьмут с собой года».
Только это: «Ира! Ира!...», -
не забуду никогда…