Автор Михаил Антохин
http://www.antochinm.narod.ru/
1
И прежде рушились миры,
и бились вдребезги короны...
Но никогда до сей поры
не упразднялись в мире троны.
А было так:
кровавый трон
сменял другой
жестокий боле,
и перед выстраданной волей —
вставал незыблемой закон
с орлом двуглавым ли,
со львом ли,
и ставил выше он всего:
подвергнуть выселке и ловле
неуважающих его.
Всё было так до этой ночи,
до этих залпов раковых...
И — раскололся мир, как площадь,
на две системы мировых.
Сознанье тёмного народа
омыла ясности река,
что завоёвана свобода
навечно и наверняка!
Что не подложно,
не формально,
а ощутимо — будто хлеб,—
вошла она материально
живою тканью в ткань судеб;
и что она,
свобода эта,
все судьбы разом подняла
до пониманья сути света
и свой закон всему дала.
И тем, что в кровь её вобрали,
что слились узами родства,
представились иные дали,
иные жизни торжества;
и видели они –
худые,
босые,
в рвани и в рубцах,
как в почве всходы молодые,
толпясь и раздвигая прах,—
выходят к солнцу,
навстречь буре,
и этой бурею пьяны —
идут к железной диктатуре,
бедой разбуженной страны;
и видели —
живые лица
свободно слившихся людей
спешат той ночи удивиться
и молча поклониться ей.
2
Но где же тот,
кто эти массы,
кто эти мускулы и гнев
объединил названьем;
КЛАССЫ
и закалил в святом огне?
Где он, сказавший,
— Жизнь — не бремя,
жизнь — вдохновенье и мечта! —
И, навалив на плечи время,
готовил поле он и семя,
и день настал — пришла страда!
Где он?
Кого в веках восславить?
Пред кем клониться и робеть?
А он - он не нуждался в славе,
нуждался в большем он —
в борьбе!
Нуждался в вере и поддержке,
в тебе нуждался я во мне,
и плакал, видя перебежкй,
к той, супротивной стороне;
и — горевал,
когда бросали
мятущихся бородочей,
разваленных казачьей саблей:
был,
жил,
любил
и вдруг — ничей...
К жестокости —
был сам жесток он,
в борьбе идей —
был прям, как гвоздь!
Смотрели на него из окон
и восхищение, и злость.
Он не носил меча, нагана...
Неумолимое перо
взывало к жизни ураганы
и направляло их зело.
Он не носил меча, нагана...
И даже там, где не былон,—
людей вскипали Мичиганы –
смывая власти бастион.
Он не носил меча, нагана...
Он болью мучился одной:
как много пушек настрогано,
а поле пашется сохой...
И как не бьёмся мы над словом:
в понятье прежнее — герой,
хоть трижды изогнись подковой –
его не вставишь;
он — иной.
Он жизнь иною мерой мерил,
он шёл к народному уму,
и потому, как к высшей вере,
ручьи людей текли к нему;
текли, в речах его услыша,
то, что стучало в их же лбах,
что век под их ютилось крышей,
что зрело под холстом рубах,
что поднимало их средь ночи,
что наливало кулаки,
что приводило или к порче,
иль к наложению руки.
И то,
что смутно представлялось
и непонятное совсем —
в живое дело облекалось
и становлось ясным всем...
Так кто же он?
Герой ли,
Бог ли?..
Кряхтя, угрюмый бородач:
— Не будь его,— сказал,— подохли б!
Николка — он не царь - палач. –
И в подтвержденье слова
духом
сорвал ушанку с головы
и там, где раковины уха,
чернели дыры лишь, увы!
И предложеньем, и примером,
как между прочим говоря,
приговорил он к высшей мере
его величество — царя.
Но где же он?
А он
незримо
в глазах,
в сознании,
в душе
присутствовал неколебимо
на каждом сразу рубеже!
А он всечасно,
в полной мере
в живом понятии - народ,
как в необъятной атмосфере
источник жизни - кислород.
3
Второе уж идёт столетье
его рожденья.
Смерти — нет!
Куда бы не пришлось лететь я
повсюду вижу дерзкий свет.
Свободы,
что с Октябрьской ночи,
круша завалы на пути,
будя,
приветствуя,
пророча,
сердец и разума достиг
и поселился в них навеки!
А он, кем этот свет зажжён,—
он в каждом новом человеке,
в его деяньях воплощён;
он - в нарождающихся судьбах
народов,
стран,
материков;
в сладкоголосом слове: КУБА,
и горьком выдохе: ТОГО.
Он — в предстоящих дел
свершеньях,
он в гневных лицах и руках,
и в исторических решеньях
партийных съездов и ЦК;
от дня ко дню,
от века к веку
понятней,
зримее,
родней;
от человеа к человеку
идёт он
сутью наших дней
и, в лица всматриваясь мудро
с плакатов, авеню и стрит:
— Гуд монинг!
Вива!
С добрым утром!-
он всей планете говорит.
И никому уже не внове
материальной мысли нить:
ничто его не остановит
и некому остановить.
И на космической орбите
когда-нибудь предстанет он
как Полномочный Представитель
Земли,
народов и племён.
4
Я обнажил и ум, и душу,
я обнажил глаза и слух,
я эту ночь хочу послушать,
чтоб сердце укрепить и дух.
Все звуки:
песни,
марши,
ругань,
стрельба,
проклятья,
вопли,
стон,
шаги,
ползки,
пробежки
вьюгой
секут меня со всех сторон!
Вот сабля молнией сломалась,
вот конь ржанул и мёртв упал,
вот бомба шаром разорвалась,-
и опрокинулась толпа!
Вот женщина ночная,
в белом
и чернотой громадных глаз,
оглядываясь оробело,
на мост чугунный взобралась
и, не крестясь и не ругаясь,
зажав руками голову,
как бы от пуль остерегаясь,—
вслепую бросилась в Неву!
Вот два солдата,
три матроса,
в крестах из пулемётных лент;
бушлат,
ботинок,
попироса...
На всю пятёрку — сотня лет!
Какая юная держава!
Вдруг вспышка - и разверзлась зга!
Как будто проволокой ржавой
рванули по живым мозгам,
рванули будто парусину
десятками железных рук;
и битых стёкол звон осиный
мгновенно задрожал вокруг!
И, как из горького сонета,
душа отчаянно рвалась:
— Жаннета, где же ты, Жаннет-та?
О, Господи! Ты слышишь, князь? —
неслось из чёрного проёма,
из пустоты и в пустоту...
— Не бойся, братцы!
Будь как дома! –
Каталось эхо по мосту.
Костры и там, и тут горели,
носки стучали о каблук,
кто спины,
кто коленки грели,
кто в пламя тискал клешни рук.
Неразбериха,
разорённость,
неслаженность и суета.
Но прозревла
озарённость
во взорах и в улыбках рта
и разливалась,
и топила
сырой и серый Петроград.
Железная рождалась сила
крестьян,
рабочих
и солдат,
и, охорашиваясь как бы,
и вписывая в мир себя,
она
плечом
столетий дамбы
легонько сдвинула,
щербя
окатанность и округлённость
эпох,
дремавших в сладком сне.
Раскованность и окрылённость —
подобно буре и весне,
она в сердца и в души влила,
вложила правду в сталь руки
и на победу вдохновила
бурлящие материки...
Ночь Октября...
Тобою мерить
дела и мысли суждено.
Всё настежь:
судьбы,
души,
двери,
и откровенность и доверье
пожатьем рук закреплено!
В тебе и смерть, и ликованье...
Лицом к лицу сошлись
века
и боевое заседанье
едва рождённого
ЦеКа.
…И голос!
О, какое чудо!
Ко ртам, впервые без удил,
из сердца,
изнутри,
оттуда,
накатываясь, подходил.
Но к горлу он пока не вышел.
К ребру катался от ребра,
и вдруг - в осколки неба крыша
от необъятного — Ур—ра — а! —
забилась, затряслась, заохала
звенящих отзвуков волна.
И вмиг Вселенная оглохла
и показалась так бедна,
что вышедший красноармеец
отправить малую нужду
проговорил:
— Эх, хоть бы змея
забросить в этакую жуть! —
А гул стонал,
звенел,
качался,
будил,
подталкивал,
взывал,
ослабевал,
но не кончался,—
лишь новой мощи набирал!
И... ЛЕНИН...
Ленин в гуле этом,
как бы стоя на голосах,
провозглашает:
— Власть Советам! —
и смотрит время на часах.
И в этом хоре неустанном
восторга,
радости,
любви
провозгласил:
— Земля крестьянам! —
И - зал присел!
О, что в крови
творилось у людей тех гордых!
А Ленин,
руку приподняв,
провозглашает:
- Мир народам!
И ликование до дня
и вновь до ночи не смолкало…
И у костров
Россия вся
По-бабьи в тряпочку сморкалась,
себя к высотам вознося!
И — нету высоты той выше,
которую избрал народ!
И к ней
естественно,
как дышит,
тропой неторною идёт.
Из поколенья в поколенье
передаётся эта ночь,
как миллионов рук
творенье,
как Мира радостная дочь.
И образ ночи той нетленен,
он — самый светлый день в веках,
как и нетленно имя
ЛЕНИН,
планеты всей
на языках.
Михаил Антохин. 1987 г.
http://www.antochinm.narod.ru/