Она пишет, сбивается, старается быть краткой.
Не знает, как уложить целый мир в двадцать знаков транслита.
«Здесь кофейные деревья, малиновые закаты и желтая лихорадка,
и рассветные сны по саванне туманом разлиты».
Он прочитает - вот наказанье – выгнет досадливо бровь,
дождь плеснет в окно фольговый фонарный свет.
Третьи сутки мерцает лептоп, от табака дочерна густеет кровь,
и вроде все, как всегда, только это все похоже на бред.
Она здесь совсем чужая, фарфорово-белая –
Как будто глина сырая, необожженная…
Шаманы рисуют по небу мелом,
Под Джамирокей из ее айпода танцуют девушки обнаженные.
Ветер бросает в лицо ароматы корицы,
У воды эвкалиптовый привкус аптечных пастилок,
Мир улыбается ей шоколадными лицами
и звенит миллионом медных наручных пластинок.
Он из тех, кто привыкает к стандартным решениям,
к тридцати покупает дом, сажает липы, воспитывает детей по Споку,
и всерьез опасается тех, кто идет к нему с утешением,
тех, кто видит в нем трещинку, такую сердечную патинку сбоку.
Она гладит звезды рукой и сдувает песок с запястья,
тот ложится нервной полосочкой поперек молочной ладони.
Через три параллели ему снится горьковато-уставшее счастье.
Ему снится, что она наконец-то дома...