Шуруп Болтоевич Резьбоев говорил по-русски с забавным акцентом горского человека. Когда Лев Рубинштейн написал в своей книжке, что в конце 90-х придумал несколько похожих фамилий: Камаз Отходов, Ушат Помоев, Букет Левкоев, я вспомнил нашего заводского парторга, которому еще в 80-х дал такой «рабочий пселдоним». Правда, наш партийный вожак был не северокавказцем, но ЗАкавказцем и звался Яхъей Магомедовичем, но это не важно. Как не важно и то, кто первее или раньшее придумал такие забавные имена для выходцев из Кавказского региона. Наверняка, и за полвека, и за век, и даже за полтора, во времена первых кавказских войн, кто-то до нас с Рубинштейном уже изощрялся в похожем остроумии. Как сказал американский комик Стиви Рэй, когда мы сталкиваемся с чем-то новым, чужим, пугающим, то нормальной человеческой реакцией непременно становится смех. Высмеяв, оборжав новое и чуждое, мы перестаем воспринимать это с опаской.
Я устроился на приборостроительный завод им. М. И. Калинина летом 1982 года. Прекрасное начало для трудовой биографии советского человека. Свой рабочий путь я начал в пролетарском окружении. Каждый из моих сотоварищей в цеху был весьма примечательной личностью. У нас работали два эмигранта из воевавших между собой в те времена стран. Один иранец, второй иракец. Оба были бригадирами, чьи бригады соревновались между собой по количеству и качеству выпускаемой продукции. И хотя на работе они держались корректно, видно было, что мужики недолюбливают друг дружку. Правда, чувства свои они крепко прятали. Совсем по-нынешнему, по-политкорректному.
Что выпускал наш цех? Электронную начинку для приборов. В цеху все сидели в белых халатах. Монтажники паяли радиодетали, собирали воедино полуфабрикаты из других цехов в один прибор, предназначенный для нефтяников-бурильщиков. Наладчики доводили приборы до ума, после проверки операторами ОТК на первых, простеньких микро ЭВМ. Вместо клавиатуры – печатная машинка, вместо дискет – бумажные перфоленты. Мониторов тоже не было, они появились значительно позднее, уже к концу 80-х и были простыми телевизорами.
Среди людей, запомнившихся мне по заводу Калинина, была одна разбитная и острая на язык женщина, внешне похожая на типично-горячих итальянок, мещано-пролетарских героинь Софи Лорен. На Эльмиру облизывалась втайне чуть ли не вся мужская половина цеха. Грудастая, смазливая, фигуристая баба, в полном расцвете женских сил и прелестей, разведенка и мать-одиночка, она буквально источала всеми порами сексуальные флюиды. Однако же никого в цехе так и не одарила своей благосклонностью. Наоборот, высмеивала каждого незадачливого ухажера, неуклюже пытавшегося добиться ее расположения. А уж если кто пробовал на свою голову позажиматься с нею на складе или в ином укромном уголке, получал весьма чувствительный удар коленом в промежность. Эльмира была боевой бабой!
Впрочем, со мной, безусым еще юнцом, она неизменно оказывалась нежна и по-матерински заботлива. Ее собственный сынок был лишь немногим младше меня. Между делом мы вели с Эльмирой длинные умные беседы на разные темы. В отличие от большинства работяг в цеху Эльмира была без пяти минут инженером. Она оставила политехнический институт на последнем курсе и все никак не могла сдать госэкзамены и получить диплом. Некогда было.
Еще наша Эльмира отличалась солеными шутками, переделками пословиц, и трех-пяти-девятиэтажным матом, когда ей приходилось ругаться с бригадиром или халтурящими напарниками. Изделия, выходившие из-под паяльника самой Эльмиры были неизменно отличного качества. Но если кто-то из соседей небрежно паял свою часть прибора, то он, прибор, естественно, не мычал и не телился на испытательном стенде. И наладчики выходили из себя, пытаясь обнаружить неисправность. Ор тогда стоял в цеху знатный.
Из эльмириных коронных шуток я запомнил лишь несколько. Чем синица в небе, лучше х-й во рту. Сколько волка ни корми, а у ишака все равно больше...
Эльмира была ходячей кладезью хулиганских анекдотов и за словом в карман не лезла. Большинство женщин, работавших в цеху, были невзрачными, усталыми и потрепанными жизнью. Меж собой они звали Эльмиру – наша ****ь. Но только за глаза. В перепалках она могла не только словесно припечатать обидчицу.
Наш парторг Яхъя Магомедович был правоверным флюгером. Он чутко следил за всеми веяними и переменами в политической жизни. Когда я вернулся из армии, на дворе уже занималась заря перестройки. Я недолго поработал тогда на родном предприятии. Да и уже не в цеху, а в вычислительном центре, который за время моей службы превратился из скромного отдела в самостоятельное подразделение со своим, достаточно вместительным помещением, кучей шкафообразных ЭВМ, кондиционированным воздухом. Машины требовали прохлады и в операционном помещении бывало зябко.
На заводе тогда работало немало молодых парней, вроде меня, недавно демобилизовавшихся из армии. Все мы слушали тяжелый металл, все жаждали «перемен по-цоевски». Однажды решили выпускать свою рок-стенгазету. Я вызвался писать тексты и редактировать ее, заводской художник Олег – иллюстрировать.
Лист ватмана и краски Олег притащил из своей мастерской. Я быстренько накропал кучу статеек на основе информации от Севы Новгородцева из Лондона, которого все еще трудно было слушать по пятницам ночью и по субботам вечером из-за глушилок. Распечатал на пишмашинке тексты, мы их потом просто наклеили клеем ПВА на лист ватмана между карандашных рисунков Олега. Еще несколько штрихов, немного цвета и готова газета. Как все новое, наше начинание нуждалось в одобрении начальства и прежде всего партийного руководства. Пришлось идти в партком.
Яхъя Магомедович принял нас доброжелательно. Однако, чаю не предложил. Хотя весь завод регулярно покупал ворованый индийский чай по низким ценам. Через стену от нашего завода располагалась чайная фабрика. В открытой продаже тогда индийского чаю было не достать. Его продавали лишь наполовину смешанным с азербайджанскими сортами. Зато у нас ежемесячно появлялись ходоки из чайной фабрики и чуть ли не в открытую приносили большие пакеты с душистым черным индийским чаем. Чайные церемонии были непременной частью всякого серьезного разговора, а также творческого процесса, как в инженерной среде, так и между рабочими.
Но Яхъя Магомедович не угостил нас чаем. Пригласив присесть за длинный Т-образный стол, он улыбнулся и спросил, что привело нас к нему. Мы стали объяснять парторгу концепцию стенгазеты, упирали на то, что коллектив завода сильно омолодился. А молодежь любит слушать современную рок-музыку и хочет читать статьи о своих любимых группах. Мы также будем печатать свой хит-парад...
– Что? Хиппи-парад, - встрепенулся бдительный Яхъя Мамедович, - а где вы собираетесь? Рука его уже потянулась к телефону, чтобы набрать номер соответствующих охранительных служб. Перестройка перестройкой, но парад каких-то там антисоветских хиппи, это уже было слишком! Нам пришлось напрягать мозги, перейдя на ломаный птичий язык, вместо русского и на этом арго, при помощи пальцев и языка для глухонемослепоумственноотсталых разжевать тупому парторгу, что никакой антисоветчины в наших действиях нет и быть не может. С трудом его успокоив, но так и не добившись ни разрешения, ни запрета, вообще никакого решения по делу заводской стенгазеты, мы удалились из парткома. А ведь хотели сделать ее регулярной и не такой, как первый аляпистый номер, но настоящей печатной продукцией...
Первый и единственный номер повесили подальше от глаз начальства. В нашем вычислительном центре. В закутке, где тусовался наш инициативный кружок. Впрочем, начинались события, которые в дальнейшем перевернули всю нашу жизнь. Под занавес уходящего 1987 года в Карабахе начались волнения. Армянское большинство жаждало выйти из-под юрисдикции Баку и войти в состав Армянской ССР. Ну а дальше просто полилась кровь...
Выходя из кабинета парторга мы дружно заржали. Вот тупой! Хиппи-парад! В этот момент я и назвал его Шурупом Болтоевичем Резьбоевым.
30.04.2010 г.