Среда. Дожди. Неделя до – в полнейшем
безделье, впрочем, не найти тому
свидетелей. Брат домовой, брат леший,
брат дворник, брат таксист, брат сумасшедший –
не в счёт. Они растаяли в дыму,
кто, улыбаясь, кто, кривясь от скуки,
кто, следуя занудно по пятам.
На всех печать архангела разлуки.
Потерянные в хаосе, ауки –
ау, ау – звезда сияет нам,
и нет ответа. Не спросить, куда там
свернуть, какая улица и где
построил город каменщик-анатом,
где человек блуждает, словно атом,
под сводом галерей и в темноте
дождливой ночи.
Свет в окне приснится.
Деревья в ряд. Аллея. Шум воды.
На башне смерти каменная птица –
сюртук, цилиндр и асфодель в петлице.
Клок бороды.
«Скажи мне, друг, что знаем мы о снах
такого, что они о нас не знают?..» –
спросил горшечника сапожник Ярослав.
Горшечник Нифонт, скатерть разостлав,
степенно крякнул. «Снилась мне лесная –
продолжил тот, – девица, вся в огне,
но не горит, и волос белый – долог.
У Марфы полоротой – не длинней,
а всё косой весь мусор и подолом
собрать умеет. Та же – как река,
и ветер, и трава, и роща в мае,
как мать-покойница – рукой издалека
махнёт, а кажется, что рядом, обнимает,
и всё не ухватить её – тонка…
Как думаешь, не бес ли? Ведь она
мне обо мне же выдала такое,
что нет теперь, несчастному, покоя…
Плесни-ка, братец, красного вина.
Дрянная эта ягода. Моча,
а не вино…»
Сказал и замолчал.
И Нифонт ничего в ответ – ни звука.
Трепала языком одна свеча
и белой пастью хлопала фрамуга.
А за окном летели города,
менялись лица, время искажалось,
тоска вонзала в человека жало
и ухмылялась птица-борода.
Ну, что тебе, безмозглая?.. Ей-ей,
мы сами знать не знаем правды всей,
а кривда на тебя похожа сбоку –
не курица, не дятел, не сорока,
не божий безмятежный воробей.
Качайся, истукан, туда-сюда.
Ты, чудо-юдо, птица-борода.
Потом, зайдя в какой-то бар, проснуться,
взглянуть вокруг сквозь мутное стекло,
как бармен держит мир в беспалой руце,
а шансонье читает всем псалом,
и вдруг понять, что жизнь в одном горниле
со снами закалялась столько лет,
что мы девицу Нифонту пропили,
и сапоги последние пропили,
за жар вина плохого и за свет
искусственный, за справочник по чуду,
за карту к незнакомым городам.
«Да, верно, всё нечистая. Отсюда
до кладбища рукой подать, а там,
как водится, умершие балуют,
нацепят маску, ну дурить народ.
Она, видать, из них. Сестру больную
выхаживал два месяца Федот,
да померла. Так говорят, что косы
белее снега были у неё.
А может, братец, сплетни и враньё…»
Из бара ветром облако выносит –
прощай, душа бессмертная. Не нам
знать спутников твоих по именам.
Нам знать бы только всё о нужной ветке
метро и дом, где примет нас кровать
и встретит беспокойная левретка –
хозяйка дома. Нам бы всё зевать,
снам удивляться, забывать к обеду,
нырять в толпу и падать в темноту,
пока дожди оплакивают среду
и бродит призрак тоненький по свету
с холодной винной ягодой во рту.