На исходе недели Страстной занедужилось шибко:
между ребер тоска и какая-то боль за грудиной.
И веселость ушла и охоту до жизни отшибло,
ровно кто из меня взял и вынул одну половину.
И напало раздумье немалое, и заскорбел я,
в меланхолию впал, сам же думаю, как-то всё будет?
А за окнами снег и пейзаж утомительно белый,
как не писаный холст живописца, что красками скуден.
Доктор был. По всему человек положительный, скромный.
Уделял порошков и микстур, говорил поученья –
не чураться ни в будни, ни в праздники пищи скоромной
и не бегать вина за обедом во благо леченья.
Наставлял чаще пользовать легкие воздухом свежим,
не держать в час рассвета за пыльными шторами окон,
развлекаться веселыми мыслями в сутки не реже
двух-трех раз и без крайней нужды не скорбеть о высоком.
Вся беда, заверял, от того, что я принял порядком
огорчений от жизни и нравственных всяких страданий.
Со значеньем пенсне поправлял и прилежно в тетрадке
Помечал неразборчиво что-то.
Луна над садами
поливает тоскою. Весь мир как в игрушечном шаре,
даже тесно дышать. И с утра не дочитан Акафист
Иоанну Кронштадтскому. Взор по распятию шарит…
Грешен, Господи! Грешен! Не выдай, авось и потрафит.
А луна в облаках обернулась таблеткой в облатке,
снег покрыл крестовины дорог простыней на лежанке.
Притомилась зима, в полночь веки смежила украдкой,
как у ложа больного уставшая за день хожалка.
Доктор, бросьте микстуры, езжайте к жене без печали,
доброхотные ваши деянья вернутся сторицей.
Всё минует и вновь сотворится, как было в начале,
сразу после Святого Причастья на Светлой Седмице.