Я расстроилась, как пианино, пылящееся в гостиной, фальшивлю, и на мне никто не играет, я сама не сажусь за инструмент как неделю.
Я осунулась, как пруд, покрывшийся тиной, в котором когда-то плескалась ребенком, я тогда не помышляла о рае, не знала, что душу и плоть кто-то делит.
Я ощутила потребность в разлуке, мне приспичило – и я уже не могла остановиться, мне нужно было кем-то становиться, пока любовь не смешали с грязью.
Я исповедовалась страстно и горячо, уткнувшись на чье-то плечо, но в роли священников были свиньи – жгли ферязь и шали, мешали: «Думаешь, все сойдет с рук, раз юн?
Думаешь, ты одна такая? Таких сотни… Куда ни ткни, в какую из книг, всяк пасть голодна… а так, да – ты одна, и никого рядом».
А я брала трубу – и трубила, с плеча рубила и била чечетку четко, думала всех – до дна, всех – снарядом, а теперь вот – себя – ядом.
Нужно занять мозги: эзотерикой, мускулатурой, неторопливой рекой, угрюмой ивой, изучить морщин изгиб…
Главное, чтоб стимул без стимуляторов, главное, чтоб с избытком души ров, главное – не выйти из строя… Нужно просто занять мозги.
Когда долбят по клавишам, выбирают репертуар, дышать нечем, когда отбирают воздух, клеймят дух, стригут ноготочки,
Внутри – гнев и муть – это не ужас, все ни так плохо. Хуже – когда никому, когда – нигде, когда – никак… просто – никак… и – точка.